Краткое содержание повесть о жизни гардемарин. Гардемарины - это не только герои культового фильма

Первое путешествие Николаса Сифорта на борту космического корабля "Гиберния" в год 2194-й, от Рождества Христова.

Посвящается Рику из Толедо и Ардату Мэйхару, которым я обязан выходом этой книги в свет, а также Дженни, сделавшей ее достойной внимания.

Часть I

1

– Смирно! – скомандовал я, но опоздал. Алекс и Сэнди не успели вытянуться в струнку: из-за поворота коридора показались два старших лейтенанта «Гибернии».

Все замерли. Сценка была просто ошеломительная: я, побагровевший от ярости старший гардемарин; пышнотелая миссис Донхаузер, взиравшая, разинув от удивления рот, на мыльную пену, свисавшую с ее кофты; два моих курсанта, вытянувшиеся по стойке «смирно» возле переборки и все еще сжимавшие в руках полотенца и тюбики с кремом для бритья; и, наконец, лейтенанты Казенс и Дагалоу, ошарашенные видом расшалившихся, застигнутых врасплох гардемаринов на борту межзвездного корабля Военно-Космического Флота Объединенных Наций. Впрочем, корабль пока стоял у причала орбитальной станции «Ганимед»

Спустись я с мостика на несколько секунд раньше, все было бы в порядке. Но как раз в это время я помогал миссис Дагалоу закончить регистрацию нового корабельного оборудования.

Лейтенант Казенс был краток.

– Вы тоже, мистер Сифорт, к переборке.

– Есть, сэр! – Я встал в строй и застыл по стойке «смирно», боясь даже глазом моргнуть. Вот уж не думал, что друг может так подвести. Возмущению моему не было предела.

Алекс Тамаров, весь потный, стоял рядом со мной. Шестнадцатилетний, он был третьим по старшинству и, когда я прибыл на корабль, встретил меня в штыки, но кончилось тем, что мы подружились. Однако эта последняя проделка Алекса и Сэнди не сулила нам ничего хорошего.

В свете слабо освещенного коридора я заметил, как лукаво блестели глаза миссис Дагалоу, когда, забрав тюбик с кремом у Сэнди Уилски, она передала его лейтенанту Казенсу, и в который раз пожалел, что не эта милая девушка старший лейтенант. Что же до мистера Казенса, то он буквально упивался своей властью.

– Ваше, курсант? Вы уже бреетесь? – бросил он отрывисто. За пять недель, проведенных на борту «Гибернии», находившейся тогда на станции «Околоземный порт», я ни разу не видел, чтобы Сэнди в свои четырнадцать лет пользовался бритвой. Откуда же он ее взял? Может быть, у меня? Мне было семнадцать, и я изредка брился.

– Нет, сэр. – Сэнди пришлось отвечать, у него не было выбора. – Это мистера Хольцера. – Я закусил губу. Господи Боже мой, Хольцера! Только этого не хватало.

Несколько недель назад Вакс, которому было почти девятнадцать, должен был стать старшим гардемарином, но не стал и возненавидел меня. Причем даже не скрывал этого. Он был вполне сформировавшимся парнем, регулярно брился и занимался штангой. Из-за его силы и грубости мы перед ним пасовали.

– Мадам, примите мои искренние извинения, – повернулся лейтенант Казенс к миссис Донхаузер, – уверяю вас, эти дети (последнее слово он выплюнул, как змея – яд) не побеспокоят вас больше. – Глаза его горели от злобы.

– Ничего страшного, – спокойно сказала миссис Дон-хаузер, которую случившееся больше не сердило, скорее, забавляло. – Они просто играли…

– Хороши игры! – Пальцы мистера Казенса прямо-таки впились в тюбик. – Не нашли ничего лучшего, как обливать друг друга пеной для бритья! А еще будущие офицеры военного корабля!

– Это ваши проблемы, лейтенант, – невозмутимо ответила миссис Донхаузер. – А я ни на что не жалуюсь и хочу, чтобы вы это знали. Всего хорошего. – С этими словами она направилась к пассажирским каютам, видимо, сменить кофту.

Ошеломленный лейтенант Казенс на какой-то момент онемел, а потом повернулся к нам:

– В жизни не видел более дурацких шуток. И в такой компании мне предстоит семнадцатимесячное путешествие к Надежде.

Я набрал воздуха в легкие:

– Простите, сэр. Я один во всем виноват.

– Хорошо, что вы это понимаете, – сказал Казенс язвительным тоном. – Вот, значит, как вы воспитываете будущих офицеров, мистер Сифорт?

– Нет, сэр, – ответил я, сильно усомнившись в собственных словах. Не мое ли дружеское отношение к Сэнди и Алексу повлияло на их поведение? Подчиняйся они Ваксу Хольцеру, ничего подобного не случилось бы.

– От таких идиотов можно ждать всякого, но ваша обязанность контролировать их! Что если бы это увидел командир?

Господи, спаси и помилуй! Угоди они пеной не в миссис Донхаузер, а в командира Хага, не избежать бы им бочки, а то и гауптвахты, а мне – понижения в чине до юнги. Мистер Казенс прав на все сто. Я чувствовал свою вину и молчал.

– Отвечай, щенок!

Тут вдруг вмешалась лейтенант Дагалоу:

– Мистер Казенс, Ник был на дежурстве. Он не мог знать…

– Его долг следить за дисциплиной своих подчиненных.

Я и следил, когда бывал с ними. Что еще мог я сделать?

Миссис Дагалоу между тем продолжала настаивать:

– Они ведь совсем мальчишки, мы пока находимся на станции «Ганимед». Они просто спускали пары…

– Не забывайте, Лиза, что кроме занятий с компьютером у нас есть и другие обязанности. Они должны вести себя как мужчины, и наш долг научить их этому. – Ехидство Казенса было всем хорошо известно, а потому миссис Дагалоу не восприняла его слова как выговор и, не обратив на его тон никакого внимания, сказала:

– Они научатся.

– К тому времени, когда у нас кончится крем для бритья? – презрительно бросил Казенс, но уже не так жестко. Он повернулся к Лизе. – Подумайте, ведь к концу рейса некоторым из них предстоит производство в офицеры. Впрочем, вряд ли хоть одному из этих болванов когда-нибудь присвоят звание лейтенанта. А что если на Надежде один из нас получит другое назначение? Вы хотите, чтобы на вахте стояли эти глупые мальчишки, еще вчера гонявшиеся друг за другом с кремом для бритья?

В подвале у нас было табу на бухло, табак и баб. За его пределами табу не было. По бабам ходили с Димоном. Санек стеснялся, да и не взяли бы мы его, только отпугивать. Дылда и на Вини Пуха похож. А Димон был маленький, поджарый, считал себя красавцем и занимался в секции бокса, куда меня не взяли из-за слабого носа.

Ходили по бабам - это громко сказано. Обычно знакомство проходило так:

Эй, телки, сюда идите!

Отвали.

Да пошли вы сами, уродины!

От уродов слышим.

И нет их уже, гордо удалились под наше отчаянное ржание.

Но в тот вечер мы продвинулись. Выйдя из подвала на обход, сразу наткнулись на двоих. Димон вдруг храбро пошел в атаку, клином врезался между подруг и обнял их за талии. Надо сказать, что северной зимой держать девушку за талию не так то просто, если только у вас не обезьяньи руки. Даже если у нее талия, как у юной Гурченко, в минус тридцать она превращается в бочонок мехом внутрь или мехом наружу. Так что руки у Димона постоянно соскальзывали. Пока он вел с подружками свой нехитрый разговор, я, плетясь сзади, тыкался то справа, то слева, то между ними, пытаясь разглядеть под огромными меховыми шапками и намотанными в три слоя шарфами, какая из барышень покрасивше.

Так дошли до их дома - желто-голубой девятиэтажки, каких в городе десятками понаделали украинские строители, предвосхищая скорую независимость своей далекой Родины. Сели на ограду детской площадки, еще не занесенную до конца снегом. Димон травит тупые анекдоты, я пытаюсь сказать что-то умное. Вдруг пасии наши исчезают, вместо них - три молодца. Два - типа нас, третий - как кирпич, притом не керамический, а селикатный. Буравит Димона глазами и просит сигарету. Димон был храбрым, он встал и сказал:

Не курю и тебе не советую.

И тут же пал в снег, сраженный ударом в лицо. Следом рухнул я. Нас не пинали, даже не сказали ничего обидного. Развернулись и пошли в сторону несостоявшихся наших приятельниц, пугливо прижавшихся друг к другу на противоположном конце площадки.

Я грустно смотрел в мутное северное небо, запрокинув голову и устроив себе на носу снежную пирамиду, подкрашиваемую изнутри пульсирующим багрянцем. Димон прыгал вокруг меня, кляня всех баб на свете и грозясь замочить тех козлов. Когда кровь остановилась, мы разошлись по домам.

По дороге опять засочилась кровь, накапав на белоснежный отворот полушубка. Пришлось зайти к Саньку, жившему по соседству. Мы терли мех мылом, полоскали в горячей воде (чего, как я позже узнал, никак нельзя в таких случаях - только в холодной!), промокали уксусом и даже плеснули водки из заначенной Саниным отцом бутылки. Капли исчезли, но вся поверхность стала бледно розовой. Я с детства не любил розовый цвет, поэтому взял ножницы и обкорнал все до подшерстка. Мохнатый отворот полушубка превратился в отворот стриженной дубленки.

Дома мама:

Что нос припух?

Да мы с Саньком боксировали.

Аккуратнее будь.

Потерю новым полушубком шикарного меха родители не заметили.

Как то через пару недель, вечерком, я лежал на диване, праздновал начало осенних каникул и смотрел по телевизору очередную серию только вышедшего на экран "Гардемарины, вперед!". Звонок в дверь, за ней Димон.

Макс, мы их нашли.

Ну этих козлов.

Я вспомнил. Погрустнел. Достал убранные до весны тяжелые ботинки-говнодавы.

Мам, я на минутку.

Во дворе шабла, человек десять.

Убьем уродов! Замочим их!

Настроение поднялось, ринулись в город.

Димон долго жал на кнопку звонка, потом дубасил в дверь ногой, пока она наконец не открылась. За дверью - Кирпич, в трениках и с голым пузом, из под ног его недовольно смотрит на нас желтоватого цвета кот. Из дальней комнаты - "...не вешать нос, гардемарины, дурна ли жизнь иль хороша...".

Кирпич сменил тапки на кроссовки и вышел.

С кем драться? - спокойно спросил он, обводя нас своими бычьими глазками.

Толпа задумалась. Кто то сказал:

Пусть Димон первым с ним мочится, потом Макс добьет жирбоса.

Шабла одобрительно загудела, освобождая место на лестничном пролете. А мой задор сразу прошел, захотелось домой, на диван, рядом папа и мама.

Но была еще надежда на Димона, была, пока через пару минут его аккуратно не протащили мимо меня вниз по лестнице. Лицо он закрыл руками.

Макс, давай отомсти за Димона, урой придурка!

Не мог же я сказать им:

Не, пацаны, я домой. Может там гардемарины еще не закончились.

Я ударил первым, сильно и верно, своим тяжелым ботинком прямо в пах злодея. Я видел, как ему стало больно, очень больно. Я внимательно и неподвижно разглядывал согнутого от боли человека, пока тот не выпрямился.

Потом пацаны долго и терпеливо оттаскивали Кирпича, беззвучно и тупо продолжавшего молотить мое тело руками и ногами.

Меня отвезли к Травматологу. Нет, не к врачу - травматологу, а к пацану Травматологу, такая у него была кличка. Жил он почему то один и считался между сверстниками асом в медицине. Рассказывали, что Травматолог однажды удалил кухонным ножом гнойник из гортани своего дяди и тот ничего, оклимался.

У Травматолога я впервые в жизни попробовал мумие.

Ешь, Макс, пчелиное говно, на завтра как новенький будешь, - говорил он, вкладывая таблетки в отверстие моего рта, обложенного бинтами и льдом. И заботливо скормил мне целую пачку.

Под утро я пришел домой. Мама не пожалела меня, мама спросила:

Опять с Саньком боксировали?

Я заплакал и потом полдня блевал этим проклятым мумие. О нашем подвале и, вообще, о показывании своего разбитого носа на улице не могло быть и речи до конца каникул. Зато диван и остаток серий гардемаринов по вечерам и по утрам (повтор) были мне обеспечены.

Кирпича я встретил через год на УПК (учебно-производственный комбинат, кто не знает). Он протянул мне руку:

Здорово.

Здорово, - ответил я, пожав его руку.

ГАРДЕМАРИН

Весна в Киеве начиналась с разлива Днепра. Стоило только выйти из города на Владимирскую горку, и тотчас перед глазами распахивалось голубоватое море.

Но, кроме разлива Днепра, в Киеве начинался и другой разлив – солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра.

На Бибиковском бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья – прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом.

Когда на каштанах расцветали желтые и розовые свечи, весна достигала разгара. Из вековых садов вливались в улицы волны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.

Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.

Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет.

Наступало время киевских садов. Весной я все дни напролет пропадал в садах. Я играл там, учил уроки, читал. Домой приходил только обедать и ночевать.

Я знал каждый уголок огромного Ботанического сада с его оврагами, прудом и густой тенью столетних липовых аллей.

Но больше всего я любил Мариинский парк в Липках около дворца. Он нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.

Широкий пояс садов тянулся над красными глинистыми обрывами Днепра – Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады. Из Купеческого сада открывался прославленный вид на Подол. Киевляне очень гордились этим видом. В Купеческом саду все лето играл симфонический оркестр. Ничто не мешало слушать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра.

Последним садом на днепровском берегу была Владимирская горка. Там стоял памятник князю Владимиру с большим бронзовым крестом в руке. В крест ввинтили электрические лампочки. По вечерам их зажигали, и огненный крест висел высоко в небе над киевскими кручами.

Город был так хорош весной, что я не понимал маминого пристрастия к обязательным воскресным поездкам в дачные места – Боярку, Пущу Водицу или Дарницу. Я скучал среди однообразных дачных участков Пущи Водицы, равнодушно смотрел в боярском лесу на чахлую аллею поэта Надсона и не любил Дарницу за вытоптанную землю около сосен и сыпучий песок, перемешанный с окурками.

Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал «Остров сокровищ» Стивенсона . Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами лежала на скамейке. Ветер шевелил ленты, Галя была близорукая, очень доверчивая, и вывести ее из добродушного состояния было почти невозможно.

Утром прошел дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.

Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через веревочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.

И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.

По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.

В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «Паллада» , из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.

Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.

Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: «Азимут». Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота.

Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.

Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.

– Мальчик, – спросил он насмешливо, – почему вы тащились за мной на буксире?

Я покраснел и ничего не ответил.

– Все ясно: он мечтает быть моряком, – догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.

Гардемарин положил мне на плечо худую руку:

– Дойдем до Крещатика.

Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.

На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.

Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне:

– Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.

Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.

После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.

Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Я придумал сложную игру. Я составил длинный список пароходов со звучными именами: «Полярная звезда», «Вальтер Скотт», «Хинган», «Сириус». Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в мире.

Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пестрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Желтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.

Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они ни заходили. Они посещали даже остров Тристан д’Акунью.

Я снимал пароходы с одного рейса и посылал на другой. Я следил за плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня «Адмирал Истомин», а где «Летучий голландец»: «Истомин» грузит бананы в Сингапуре, а «Летучий голландец» разгружает муку на Фаррерских островах.

Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.

Тогда впервые я услышал от мамы слово «менингит».

– Он дойдет бог знает до чего со своими играми, – сказала однажды мама. – Как бы все это не кончилось менингитом.

Я слышал, что менингит – это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.

Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьей на лето к морю.

Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.

глава из книги “Повесть о жизни”

Повествование начинается с описания весны в городе Киеве, где К. Паустовский провел дет­ские годы. С теплотой и лиризмом он описывает пробуждение природы. “На Бибиковском буль­варе распускались клейкие пирамидальные то­поля. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья - прозрачные, измятые покрытые рыжеватым пу­хом… Майские жуки и бабочки залетали в ваго­ны трамваев. По ночам в палисадниках пели со­ловьи”.

Среди всей этой красоты

совершенно ненуж­ными казались мальчику Косте поездки за го­род. И он не мог понять пристрастия матери обя­зательно вывозить детей на выходные в дачные места - Боярку, Пущу Водицу или Дарницу. Он скучал среди однообразных дачных участков, равнодушно смотрел в боярском лесу на “чах­лую аллею поэта Надсона и не любил Дарницу за вытоптанную землю около сосен и сыпучий пе­сок, перемешанный с окурками”. Гораздо силь­нее будоражил его утопающий в сирени и топо­лином пуху Киев.

Наибольший восторг у мальчика вызывали сады, где он пропадал все дни напролет. Там он играл, читал, учил уроки и знал все укромные уголки.

Домой он приходил лишь обедать и но­чевать. Садов и парков в Киеве было много - Бо­танический, Царский и Купеческий сады, где все лето играл оркестр, и ничто не мешало слу­шать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра. Но больше все­го Костя любил Мариинский парк, что нависал над Днепром. “Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и ка­чались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны”.

Именно в этом Мариинском парке мальчик однажды увидел человека, который отравил его мечтами “о несбыточном будущем”. Костя сидел там вместе с сестрой Галей и читал “Остров со­кровищ” Стивенсона. Галя тоже читала книгу. Возле брата и сестры остановилась незнакомая девочка с бантами в волосах и стала прыгать че­рез веревочку. Галю - близорукую, добрую и доверчивую, она не потревожила. А Косте не­знакомка мешала. И он потряс сирень, возле ко­торой они сидели, и на девочек посыпались кап­ли от прошедшего недавно дождя. Галя смахнула с книги капли и продолжала читать. А незнакомка показала ему язык и убежала.

И в эту минуту Костя заметил, что “по аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спо­койным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого вет­ра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму”.

В сухопутном Киеве, где жители почти не ви­дели моряков, гардемарин показался мальчику пришельцем из далекого легендарного мира крылатых кораблей, “из мира всех океанов, мо­рей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей”.

Когда гардемарин прошел мимо, Костя под­нялся и пошел за ним следом. Галя по близору­кости не заметила исчезновения брата. А для Ко­сти этот человек стал воплощением всей его мечты. Он давно мечтал о морских путешестви­ях. Он часто воображал себе моря, “туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдо­скоп за стеклами иллюминатора”. “Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от ста­рого якоря! Я бы хранил его, как драгоцен­ность”.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки Костя прочел непонятное и зага­дочное для него слово “Азимут”. Позже он узнал, что это название учебного корабля Балтийского флота.

Так они и шли сперва по Елизаветинской ули­це, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. А Костя ощущал жгучий стыд за этих мешковатых сухопутных вояк.

Гардемарин несколько раз оглядывался, а за­тем остановился, подозвал мальчика и попытал­ся выяснить, почему тот за ним идет. “Маль­чик, - спросил он насмешливо, - почему вы тащитесь за мной на буксире?” Покрасневший от смущения Костя ничего не ответил. Но гарде­марину и так все было понятно. “Все ясно: он мечтает быть моряком, - догадался гардема­рин, говоря почему-то обо мне в третьем лице”. “Я близорукий”, - ответил мальчик, упавшим голосом.

Гардемарин положил ему на плечо худую ру­ку и предложил дойти до Крещатика. Они по­шли рядом, но Костя не решался поднять глаза и видел лишь “начищенные до невероятного блеска ботинки гардемарина”.

На Крещатике гардемарин завел мальчика в кондитерскую и заказал две порции фисташко­вого мороженого и два стакана воды. Мороженое они съели молча. Затем гардемарин достал из бу­мажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и пода­рил Косте на память, объяснив, что это его ко­рабль, на котором он ходил в Ливерпуль.

Потом он крепко пожал мальчику руку и ушел. А Костя посидел еще немного, пока на него не начали оглядываться “потные соседи в канотье”.

Тогда он вышел и побежал в Мариинский парк, где оставил сестру. Но скамейка была пус­та. Галя ушла. Костя решил, что гардемарин его пожалел и “впервые узнал, что жалость оставля­ет в душе горький осадок”.

После этой встречи желание сделаться моря­ком мучило его несколько лет. Он рвался к мо­рю. Первый раз он видел его в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого ему было недостаточно.

Он часами просиживал над атласом, рассмат­ривал берега морей и океанов, выискивал неизве­стные приморские городки, мысы, острова, устья рек. Костя придумал сложную игру. Он составил длинный список пароходов со звучными названи­ями: “Полярная звезда”, “Вальтер Скотт”, “Хинган”, “Сириус”. В своем воображении он был вла­дельцем самого большого флота в мире.

Он представлял, что сидит у себя в пароход­ной конторе, “в дыму сигарет, среди пестрых плакатов и расписаний”. Окна этой конторы вы­ходили, естественно, на набережную. И прямо около них торчали желтые мачты пароходов, а за стенами шумели добродушные вязы. “Паро­ходный дым развязно влетал в окна, смешива­ясь с запахом гнилого рассола и новеньких весе­лых рогож”.

Мальчик придумывал для своих пароходов список удивительных рейсов. Они не пропуска­ли ни одного самого забытого и отдаленного уголка земли. И посещали даже остров Тристан де’Акунью.

Он снимал пароходы с одного рейса и перебра­сывал на другой. И безошибочно знал, где в дан­ный момент находится каждый из его кораблей. “Знал где сегодня “Адмирал Истомин”, а где “Летучий голландец”: “Истомин” грузит бананы в Сингапуре, а “Летучий голландец” разгружает муку на Фарерских островах”.

Для того чтобы руководить таким обширным предприятием, ему требовалось множество раз­личных знаний. Мальчик зачитывался словаря­ми и путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное отношение к морю.

Это всепоглощающее увлечение вскоре нача­ло вызывать тревогу у Костиной мамы. Именно тогда он впервые услышал от нее слово “менин­гит”.

“Он дойдет бог знает до чего со своими игра­ми, - сказала однажды мама. - Как бы это не кончилось менингитом”.

Костя слышал, что менингит - болезнь маль­чиков, которые “слишком рано научились чи­тать”. И лишь усмехнулся в ответ на мамины страхи.

В конце концов родители решили поехать на лето всей семьей к морю. Впоследствии Костя понял, что этой поездкой мама надеялась выле­чить сына от его увлечения. Она думала, что он, как это чаще всего бывает, будет разочарован не­посредственным столкновением с тем, к чему так страстно стремился в своих мечтах. И она оказалась права, но лишь отчасти.

Книга К. Г. Паустовского “Повесть о жизни” является автобиографическим произведением. То есть произведением, в котором автор повест­вует о себе самом и событиях своей жизни. Она включает в себя пять повестей, которые были на­писаны им на протяжении нескольких лет и охватывают длительный период жизни авто­ра - от раннего детства, которое прошло в горо­де Киеве, до зрелых годов. Он описывает все тя­готы, которые выпали на его долю в годы революции и гражданской войны. Свои скита­ния по югу России, Кавказу и Закавказью.

“Гардемарин” - это глава из повести “Дале­кие годы”, целиком посвященной детским и от­роческим годам К. Паустовского. В этой главе автор рассказывает нам о своей заветной маль­чишеской мечте - мечте о дальних странстви­ях, путешествиях, морских приключениях. Мечте яркой и недостижимой, не отпускавшей его долгие годы. Хотя он знал, что никогда не сможет воплотить ее в жизнь. Ему, скромному и стеснительному мальчику со слабым зрением, никогда не стать моряком. Но чем больше он это понимал, тем острее волновало его все, что свя­зано с морем. И неизвестно как оказавшийся в сухопутном Киеве гардемарин стал для маль­чика воплощением всех его мечтаний. Костя и сам не знает, зачем и почему он идет за ним. Когда тот задает ему этот вопрос, он не находит ответа. Он просто не может не идти. Сама мечта манит его своим крылом.

Но гардемарин понимает все без слов. Когда-то он, наверное, и сам был таким же мальчишкой, отчаянно мечтавшим о море. И ему понятны вол­нение и восторг незнакомого мальчика. Он ни­чем не может ему помочь, но он понимает его мечту, его увлеченность и непреодолимое стрем­ление к морю и не может просто от него отмах­нуться.

Он приводит Костю в кондитерскую, угощает мороженым и дарит фотографию своего кораб­ля. Косте кажется, что этот поступок был про­диктован жалостью, и эта жалость оставляет в его душе горький осадок.

Но это не просто жалость взрослого человека к наивному и восторженному мальчишке. В по­ступке гардемарина чувствуется деликатное уважение к человеку, способному мечтать и стремиться к достижению своей мечты, несмо­тря ни на что.

Глоссарий:

• паустовский стальное колечко краткое содержание
• стальное колечко краткое содержание
• паустовский Гардемарин
• к паустовский стальное колечко краткое содержание
• паустовский гардемарины

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие работы по этой теме:

1. Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал “Остров сокровищ” Стивенсона. Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами,...
2. Теплый хлеб Вороной конь был ранен в ногу снарядом, ко­гда кавалерия проходила через деревню Береж­ки. Командир оставил раненого коня в деревне, и коня взял к...

Пошли, Котов у себя.

Князь Никита Оленев, высокий, с несуразной фигурой малый, положил на плечо Алексея руку, словно подталкивая его к двери, а третий из молодых людей, Саша Белов, запальчиво воскликнул:

Как же не надо? Ты дворянин! Или ты идешь и в присутствии нашем требуешь у этого негодяя извинения, или, прости, Алешка, как ты сможешь смотреть нам в глаза?

А если он откажется извиниться? - пробормотал Алексей, сопротивляясь осторожно подталкивающей руке Никиты.

Тогда ты вернешь ему пощечину! - еще яростнее крикнул Белов.

Он предвидел эту заминку у двери и теперь дал волю своему негодованию.

Все ты колеблешься! Ходишь, как девица, румянец боишься расплескать. Зачем только шпагу на бедре носишь? Это тебе не театральный реквизит. Может, ты и мундир сменишь на женские тряпки?

Уже произнеся последние слова, Белов понял, что про театр вспоминать сейчас ни к чему, зачем травить раны. Алешка и так на пределе, но было поздно. Недаром в школе говорили: «Козла бойся спереди, коня сзади, а тихого Алешу Корсака со всех сторон».

Реквизит, говоришь? - Алексей сбросил с плеча руку, которая уже не подталкивала к двери, а успокаивающе похлопывала, отступил назад и рванул шпагу из ножен:

Уж тебе-то я не позволю!… Позиция ан-гард!

Защищайся, Белов!

Сэры, вы в уме? - только и успел крикнуть Никита Оленев.

Позднее Алексей говорил друзьям, что шпагу выхватил без умысла, просто так, что он вовсе не хотел драться. «Глаза у тебя, однако, были опасные», - отвечал Никита.

Эти «опасные» глаза и заставили Оленева выставить руку, отводя острие шпаги от груди изумленного Белова. Шпага чиркнула по раскрытой ладони и повисла, опущенная к полу. К Белову вернулся дар речи.

Ты же ему руку поранил, сумасшедший! Никогда наперед не знаешь, что ты выкинешь!

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился сухого сложения мужчина в черном камзоле. Он вышел на шум, собираясь отчитать курсантов, но так и замер с назидательно поднятым пальцем. Специальный указ запрещал в школе носить оружие, а тут мало того, что курсант при шпаге, так еще затеял оной драку.

Что вы здесь?… - начал Котов грозно и умолк, потому что прямо на него, выставив вперед шпагу, шел Алексей Корсак.

Глаза у Котова округлились. Вид дрожащего лезвия не столько испугал его, сколько обескуражил. Виданное ли дело, чтоб ученик шел с оружием на учителя?

Белов опомнился первым и бросился отнимать шпагу, а распаленный Алексей, который забыл, что у него в руках, решил, что ему хотят помешать объясниться с Котовым.

Отойди, Александр! - крикнул он, отталкивая Белова.

Шпага заходила ходуном, со свистом разрубая воздух.

Отдай, дуралей, - требовал Белов.

Не отдам, - твердил Корсак, не понимая, что он должен отдать и судорожно вспоминая слова, которых требовал этикет: - За бесчинство ваше, сударь, я пришел требовать удовлетворения! - прокричал он, наконец.

Какое бесчинство? Опомнись! - воскликнул Котов.

Вы дали мне пощечину!

Ты лжешь!

В этот момент Белов разжал белые от натуги Алешины пальцы, шпага взметнулась вверх и самым своим кончиком сорвала парик, украшавший голову учителя. Парик описал плавную траекторию и упал прямо в руки к Никите, который как раз кончил перевязывать носовым платком кровящую ладонь. Молодой князь поднял глаза и, увидев лысую, гладкую, как кувшин, голову и обалдевшее лицо Котова, громко, неприлично захохотал. Эхо рассыпалось по коридорам, как сыгранная на трубе гамма. И тут до понимания Алексея дошел призыв Белова, но он его по своему истолковал.

И отдам! - крикнул он страстно. - Сполна отдам! Если не было вашей пощечины, то моя налицо… - И он наотмашь приложился к отвислой щеке да так, что рука потом ныла, как от тяжкой работы.

Котов успел только крикнуть: «У-ух»- и задом влетел в комнату. Александр быстро захлопнул дверь и, подхватив обомлевшего Корсака, понесся прочь по коридору. Никита повесил на ручку двери парик и, громко хохоча, бросился вслед за друзьями.

Как при тебе шпага-то оказалась? - сердито спросил Александр, когда они, переводя дыхание, выскочили на улицу.

Я из театра. - Только сейчас Алексей осознал, что совершил. - Теперь все, конец… в солдаты… или в Сибирь! Котов ведь решил, что я убивать его пришел. Почему вы меня не остановили?

Хорошо ты его. - Белов тоже позволил себе улыбку. - Рожу теперь раздует пузырем. А как грохнуло, господа!

Они шли по улице, размахивая руками, припоминая новые

подробности и смешные детали. Сзади, горестно вздыхая, тащился Алексей.

Такое и в помыслах представить страшно, - приговаривал он. - Вас посадят и выпустят, а со мной что будет?

Не хнычь! - крикнул Оленев. - Ответ будем держать все вместе. Выше нос, гардемарины!

И они пошли в трактир обмыть пощечину.

Описанное событие происходило под сводами Сухаревой башни, где в сороковых годах XVIII столетия размещалась Морская академия, или попросту навигацкая школа, готовящая гардемаринов для русского флота. Когда-то навигацкая школа была очень нужна России. Море было истинной страстью Петра I. Чуть ли не все свое дворянство решил он обучить морской службе, чтобы превратить дворянских детей в капитанов, инженеров и корабельных мастеров. Для этих целей и открыли в Москве в 1701 году школу математических и навигационных искусств. Курсантов набирали принудительно, как рекрутов в полк. Дети дворян, подьячих, унтерофицеров сели за общие парты. Обучение велось «чиновно», то есть по всем правилам. Профессор Эбердинского университета Форварсон с двумя помощниками учили недорослей морской науке. Леонтий Магницкий, автор известной «Математики», вел цифирный курс. Неутомимый соратник Петра Брюс оборудовал обсерваторию в верхнем ярусе Сухаревой башни и сам с курсантами наблюдал движение небесных светил. Обыватель обходил стороной школу на Сретенке, считая ее притоном чернокнижья. Про Брюса говорили, что он продал душу дьяволу за тайну живой и мертвой воды. После смерти Петра многие его начинания были брошены. Наследники престола занимались казнями, охотой и балами. Бывшие соратники преобразователя, видевшие смысл жизни в служении государству, после смерти своего кумира сбросили личину патриотов и вспомнили о собственных кровных нуждах. В России легче было построить флот, чем привить понимание в необходимости этого флота. Сейчас, когда корабли тихо гнили в обмелевших кронштадтских гаванях, вспоминая битвы при Гангуте и Гренгаме, когда сама мысль о России, как морской державе, стала ненужной и хранилась только по привычке, московская Навигацкая школа совершенно захирела.Еще при Петре в 1715 году в Петербурге создали Морскую академию для прохождения всей мореходной науки, а в Сухаревской школе, хоть и была она по примеру столичной переименована в академию, предписывалось иметь только начальные курсы.