Литературно критическая программа славянофилов кратко. Русская литературно-критическая и философская мысль второй половины XIX века

Славянофилы в своих литературных вкусах и построениях были консервативными романтиками и убежденными противниками критического реализма. Новые противники реализма прошли искусы немецкой философии, и спорить с ними было нелегко. Они сражались, можно сказать, тем же оружием, что и приверженцы реализма.
Среди славянофилов следует различать два поколения. К старшему, основавшему самое учение, относятся И. В. Киреевский, его брат П. В. Киреевский, А. С. Хомяков. К молодому поколению, бравшему доктрину не в целости,- К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин. Позднее выступивший И. С. Аксаков, собственно, литературным критиком не был.
Первоначально славянофилы сотрудничали в журнале Погодина и Шевырева «Москвитянин» (1841-1845). В 1845 году они самостоятельно выпустили под редакцией И. Киреевского первые три номера этого журнала, а затем ограничивались только ролью сотрудников. Это обстоятельство мешало читателям выделить в своем сознании особую славянофильскую критику: она сливалась в некую единую «москвитянинскую». В 1846 и 1847 годах в целях обособления славянофилы выпустили два своих «Московских литературных и ученых сборника», которые, однако, не оправдали их надежд на успех. В 1852 году аналогичный сборник был запрещен цензурой из-за сочувственной статьи о Гоголе; начались цензурные гонения на славянофилов. В пред-реформенную эпоху славянофилы сумели добиться для себя некоторых свобод: с 1856 по 1860 год, с большими перерывами, они издавали под редакцией А. И. Кошелева журнал «Русская беседа» - основной свой орган. Но и «Русская беседа» успеха не имела, ее направление расходилось с начавшимся общественным подъемом. «Современник» вел решительную борьбу с «Русской беседой». С 1861 по 1865 год И. Аксаков издавал газету «День», нападавшую на нигилистов, материалистов, проповедовавшую антипольские, панславистские идеи, сливавшиеся с шовинизмом «Русского вестника» и «Московских ведомостей» Каткова.
Идеи славянофилов не могли создать художественно ценной литературы. Выделяются лишь отдельные стихотворения Хомякова, К. Аксакова, И. Аксакова. Козырем в конкуренции с прогрессивной реалистической литературой у них был С. Т. Аксаков (отец Константина и Ивана Аксаковых). Но С. Т. Аксаков не был собственно славянофилом, а как писатель-реалист даже противостоял им. Он был другом Гоголя, ценил его как автора «Ревизора» и «Мертвых душ» и порицал «Выбранные места из переписки с друзьями». Именем Гоголя славянофилы явно спекулировали, используя его дружеские отношения с домом Аксаковых. Позднее славянофилы малоуспешно старались привлечь к себе Островского как бытописателя москворецкой старины. Они пытались приспособить к себе «черноземную правду» Писемского, тем более что сам писатель уклонялся от передовых идей и как бы шел навстречу таким желаниям. Пытались они в своем «народном» духе истолковать и «Записки охотника» Тургенева. Но все эти писатели не пошли вместе со славянофилами.
Питаясь не столько собственным положительным литературным опытом, сколько страхом перед реалистическими разоблачениями российской действительности, способствующими переворотам, славянофилы разработали особую систему исторических и эстетических взглядов, которую с методологической стороны можно квалифицировать как консервативный романтизм. Сущность славянофильской доктрины заключалась в идее национального единения всех русских людей в лоне христианской церкви без различия сословий и классов, в проповеди смирения и покорности властям. Все это имело реакционно-романтический, утопический характер. Проповедь идеи «русского народа-богоносца», призванного спасти мир от гибели, объединить вокруг себя всех славян, совпадала с официальной панславистской доктриной Москвы как «третьего Рима».
Но у славянофилов были и настроения недовольства существующими порядками. Царская власть, в свою очередь, не могла терпеть покушения на свои устои даже в туманных рассуждениях славянофилов о необходимости совещательных земских соборов, особенно в заявлениях о необходимости личного освобождения крестьян, в обличениях неправого суда, злоупотреблений чиновничества, чуждых истинно христианской морали. Славянофилы были представителями либерального дворянства, дальновидно начавшего искать выход из тупика, чтобы избежать в России революционных взрывов по западному образцу.
Оппозиционность славянофилов была ограниченной. Писатели-реалисты и подлинные демократы, выносившие на себе главную тяжесть борьбы с самодержавием, критиковали их за ложную народность, утонченную защиту основ существующего строя.
Славянофилы старались возвысить свой престиж за счет того, что после 1848 года западники, пережив разочарование в буржуазном утопическом социализме, стали разрабатывать идеи «русского общинного социализма». Красноречивым примером для них был эмигрант Герцен. Славянофилы давно твердили, что в крестьянской общине сохранился дух подлинной народности, единения классовых интересов. При поверхностном взгляде получалось, что западники пришли на поклон к славянофилам. Известно, что и позднее находились теоретики, которые Чернышевского и народников, разрабатывавших идеи все того же крестьянского «общинного социализма», относили к славянофилам. Но сходство это только кажущееся.
Для славянофилов община - средство сохранения патриархальности, оплот против революционного брожения, средство удержания крестьянских масс в повиновении помещикам, воспитания в них смирения. А для революционных демократов и народников община - форма перехода к социализму, прообраз будущего социалистического труда и общежития. Пусть эта доктрина была утопической, но все же сущность общины и ее назначение трактовались революционными демократами в прямо противоположном по сравнению со славянофилами смысле.
Славянофилы любили выдавать себя за подлинных представителей русской самобытности, народности. Они собирали фольклор, как отголосок идеализировавшегося ими прошлого в жизни народа. Они претендовали на создание особого внеклассового русского искусства взамен русского реализма, который уже существовал. Все это были реакционные утопическо-романтические абстракции. Славянофилы радовались любым проявлениям противоречий в жизни Запада и пытались выдать Россию за оплот нравственных начал, якобы имеющую совсем иную историю, не чреватую революционными потрясениями.
Киреевский - один из основоположников Иван Васильевич славянофильства. С 1828 по 1834 год он выступал как прогрессивный мыслитель, искавший широкую философскую основу для русской критики. Он издавал журнал «Европеец» (1832), который на втором номере был закрыт правительством из-за статей самого издателя «Девятнадцатый век» и «Горе от ума» на Московской сцене». В первой статье Киреевский утверждал, что старые формы философии, гражданского самосознания, общественного устройства Западная Европа уже исчерпала, России же предстоит развить свои, новые формы, используя опыт Запада. В конце статьи Киреевский риторически предлагал самим читателям «сделать выводы» относительно характера просвещения в России. Этого было достаточно, чтобы царь заподозрил Киреевского в проповеди необходимости конституции. «Европеец» был запрещен, а Киреевский взят под наблюдение.
Киреевский в молодости написал несколько замечательных критических статей: «Нечто о характере поэзии Пушкина» («Московский вестник», 1828), «Обозрение русской словесности за 1829 год» («Денница», 1830), уже упомянутые «Горе от ума» на Московской сцене» и «Девятнадцатый век», а также «С%о~з"рёни? русской словесности за 1831 год» («Европеец», 1832), «О стихотворениях Языкова» («Телескоп», 1834).
В статьях проявился незаурядный критический талант Киреевского. Пушкин был доволен его содержательными суждениями. Белинский заимствовал у него несколько важных формулировок: о романтизме, о Пушкине как «поэте действительности».
Вдумчивый, спокойный тон его статей высоко ценил Чернышевский. Верный своему принципу, Киреевский приучал русскую критику искать «общий цвет, одно клеймо» в творчестве разбираемого поэта. И он сам мастерски находил его у Пушкина, Веневитинова, Баратынского, Дельвига, Подолинского, Языкова.
Киреевский устанавливал периодизацию развития творчества Пушкина. Первый период характеризуется влиянием «итальяно-французской школы» и Байрона. Затем наступил «байронический» период. Бытовые сцены в «Онегине», образы Татьяны, Ольги, описание Петербурга, деревни, времен года в соединении с опубликованной тогда сценой в Чудовом монастыре из «Бориса Годунова», по мнению Киреевского, составляют третий, особый, русско-пушкинский период поэзии. Пушкин предстал перед читателями как явление «великое», основное качество которого - соответственность с временем», живое чувство современности. Обоснование достоинств этого самого содержательного периода в творчестве Пушкина Киреевский еще углубил в статье «Обозрение русской словесности за 1831 год».
В обозрении русской словесности за 1829 год Киреевский уже намечал основные периоды русской литературы: ломоносовский, карамзинский, пушкинский. Пушкинский период характеризуется «уважением к действительности», стремлением «воплотить поэзию в действительность».
Эта концепция, пронизанная признанием нарастающих элементов художественной правдивости, входила у Киреевского в емкое понятие «девятнадцатого века», характеристике которого он посвятил специальную статью.
Но уже в этих статьях примешивались рассуждения, из которых позднее выросла славянофильская доктрина Киреевского. Здесь он начинал мыслить «абсолютным способом», альтернативно, взаимоисключающими категориями.
Основы западной цивилизации, говорил Киреевский, определились тремя условиями: христианством, завоеваниями варваров и классическими традициями. Россия восприняла христианство из рук православной Византии, а не из рук развратного, еретического Рима; татары не разрушили Россию и не привили ей своих нравов, а недостаток классических традиций был восполнен Петром I.
Киреевский пока говорил об отличиях русской цивилизации от западноевропейской, но позднее он будет их считать преимуществами. Он уже здесь говорил о «китайской стене», разделяющей Россию и Западную Европу, о важности для нас «понятия, которое мы имеем об отношении русского просвещения к просвещению остальной Европы».
Собственно славянофильская теория родилась в споре И. Киреевского с Хомяковым в 1839 году. Хомяков устно читал в салонах свою статью «О старом и новом», в которой поставил вопрос ребром: была ли прежняя, допетровская Русь лучше России европеизированной? Если была, то следует вернуться к прежним ее порядкам. Киреевский в специальном «Ответе А. С. Хомякову» оспаривал категоричность такой постановки вопроса: «Если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь». У Киреевского более тонкая постановка вопроса. Но все же и он склонялся к старому.
Статьи «Ответ А. С. Хомякову», «Обозрение современного состояния литературы» («Москвитянин», 1845), «Публичные лекции проф. Шевырева об истории русской словесности» (там же, 1846) образуют славянофильский период деятельности Киреевского. Здесь яснее обозначились черты его программного славянофильства и резче - нелюбовь к реалистическому направлению, «натуральной школе» и Белинскому. В теоретическом и историко-литературном отношении этот период ниже предыдущего. Толки о философской критике, о единстве и широте литературных концепций почти потеряли свой смысл у Киреевского, потому что все эти понятия теперь получали узкую, утилитарную, антиреалистическую направленность.
Киреевский заранее объявил неинтересной, хотя исторически неизбежной всю ту часть русской литературы, которая так или иначе являлась «повторением» западноевропейской. Она важна только для нас, учеников, а не для мирового общественного сознания. Отрицательно-рационалистическое направление, т. е. критический реализм, пришло к нам с Запада. Гораздо важнее разобраться в «положительном» направлении. Тут Россия действительно может быть оригинальной, никому не подражать и показаться во весь свой рост. Все это напоминало шевыревское деление литературы на «черную» и «светлую». Симпатии Киреевского вполне определились в пользу своего, русского. Запад дает только формальное развитие ума, и только в этом смысле его можно использовать при разработке оригинального содержания.
Киреевскому представлялось, что он борется в России на два фронта. Он не приемлет западный рационализм, «Отечественные записки», критику Белинского, «натуральную школу» и «положительный» казенно-официальный патриотизм журнала «Маяк». На фоне таких контрастов выгодно выделялись славянофилы. Если «Маяк» вульгарно все хвалит, то «Отечественные записки» незаслуженно «стремятся унизить все наши известности, стараясь уменьшить литературную репутацию Державина, Карамзина, Жуковского, Баратынского, Языкова, Хомякова...». Кого же на их место поставил Белинский? Оказывается: И. Тургенева, А. Майкова и Лермонтова. Но ведь никакой ошибки Белинский не совершил бы, если бы даже поступил так. Да и Державина, Карамзина, Жуковского он как раз в это время, в «пушкинских статьях», оценил высоко и верно. Языкова и Хомякова Белинский перед тем критиковал как воинствующих глашатаев славянофильства. Но это совсем другой вопрос.
К последним годам деятельности Киреевского-славянофила относятся статьи: «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» («Московский литературный и ученый сборник на 1852 год»), «О необходимости и возможности новых начал для философии» («Русская беседа», 1856). В этих статьях по-прежнему отвлеченно трактовались понятия «просвещение», «русский», «француз», «немец». Суммарность категорий у Киреевского, их «романтизм» дают знать себя на каждом шагу. Снова он вспоминает три элемента цивилизации: варварство, христианство и классическое наследие, но несколько варьирует свою «триаду», ему теперь важны: особая форма, через которую проникло в Россию христианство, особый вид, в котором перешло к ней древнеклассическое наследство, и, наконец, особые формы государственности. Последнего, явно «верноподданнического» элемента раньше в «триаде» не было. Русская земля якобы не знала завоевателей и завоеванных, насилия власти, все классы населения были проникнуты одним духом, не было стеснительных преимуществ и «мечтательного равенства» (о котором хлопочут социалисты.- В. К.). Только на Западе сложилась сословная и иерархическая пирамида, а в России все основано на общинном духе, убеждениях и мнениях, а не на праве и законах. Но рисуемая Киреевским идиллия лишь подтверждала общепринятое мнение о господстве в царской России беззакония, отсутствии всяких гарантий для личности, полном произволе власти. Об этом писал Белинский в знаменитом письме к Гоголю.
В последней своей статье - «О новых началах философии»- Киреевский откровенно расписался в приверженности учению отцов церкви, уже не веря ни в одну из философских систем. «Жалкая работа - сочинять себе веру», - говорил Киреевский, но он все же ее сочинял. Славянофилы добровольно шли в лоно церкви, смирялись с властью, проиграв все битвы со своими противниками.
Алексей Степанович Хомяков (1804-1860). Хомяков стоял дальше от литературной критики, чем И. Киреевский. Хомяков писал стихи, пьесы, изредка критические отзывы, но главные его труды касались философских вопросов, поземельных отношений в России, проблем реформы, межславянской солидарности, славянофильского учения о самобытных путях России.
В статье «О старом и новом» (1839) Хомяков в наиболее резкой форме выразил основы своего учения. Нисколько не скрывая отсталости России, автор считал, что причиной тому являются петровские реформы, оторвавшие Россию от ее прошлого, изменившие ее самобытный путь развития. Теперь пора об этом вспомнить, так как западные пути Хомяков считает пройденными: Запад находится накануне катастрофы.
Обидой на русское самоуничижение и на западное высокомерие пронизаны две статьи Хомякова: «Мнение иностранцев об России» («Москвитянин, 1845) и «Мнение русских об иностранцах» («Московский сборник на 1846 год»). Образцовой страной, умеющей хранить патриархальность, была для него Англия («Письмо об Англии», 1848). Хомяков посетил Англию в 1847 году, и она полюбилась ему своим «торийским» духом: «тут вершины, да зато тут и корни». Хомяков находит даже сходство между Москвой и Лондоном: «в обоих жизнь историческая еще впереди». Впрочем, Хомяков заходил слишком далеко: он считал, что само слово «англичане» происходит от славянского «угличане».
В программном предисловии к первому номеру «Русской беседы» в 1856 году, ничему не научившись на опыте поражения в Крымской войне, Хомяков снова и снова призывал «пересмотреть все те положения, все те выводы, сделанные западною наукою, которым мы верили так безусловно».
Много раз по разным поводам Хомяков возвращался к оценке немецкой философии от Канта до Фейербаха и приходил к тем же выводам, что и И. Киреевский: это крайнее выражение западного «рационализма» и «анализа», «рассудочная» школа, зашедшая в тупик. Одним из криминалов объявлялось то, что Гегель сам приготовил переход к философскому материализму, т. е., согласно Хомякову, вообще к ликвидации философии. Хомякову удается отметить несколько действительных натяжек у Гегеля: его «неограниченный произвол ученого систематика», когда «формула факта признается за его причину». Но все дело в том, что Хомяков не приемлет учения Гегеля о причинности и необходимости. Самому Шеллингу, к которому он явно испытывал симпатии как к «воссоздателю целостного духа», пришедшему к «философии веры», бросается упрек в том, что он, Шеллинг,- слишком рассудочный философ. Славянофилы упрекали Гегеля и материалистов, в частности Фейербаха, в ликвидации философии, но сами они действительно ликвидировали ее, ибо где начинается вера, там кончается всякое доверие к человеческому разуму, к философии. Философия становится служанкой богословия. Хомяков так и говорил: «...есть возможность более полной и глубокой философии, которой корни лежат в познании веры православия».
Как литературный критик Хомяков выступал всегда с одной «вечной» темой: возможна ли русская художественная школа? Сам вопрос возникал как бы в пылу полемики с «натуральной школой». Одной школе хотелось противопоставить другую школу. Но где было взять «свою» школу? «Натуральную школу» Хомяков отрицал как результат западного влияния.
В специальной статье «О возможности русской художественной школы» («Московский сборник на 1847 год») Хомяков заявил, что никакой русской школы не может быть, пока «жизненное начало утрачено нами» из-за «прививного ложного полузнания». О «русской школе» вообще, о «разуме» вообще, о «жизненном начале» вообще, о «народности» вообще говорил Хомяков в этой статье.
Но он стремился, вслед за Шевыревым, хотя бы по кусочкам, ценой натяжек собрать некое подобие зарождающейся русской школы в искусстве. Это видно из его тенденциозных и лишь местами справедливых разборов произведений разных видов искусств: оперы Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), картины А. Иванова «Явление Христа народу», отзывов о Гоголе, Веневитинове, С. Аксакове, Л. Толстом. С пафосом Хомяков утверждал, что для подлинно русских художников обязательно быть «вполне русским» и «жить вполне русской жизнью». Хомякова прельщает патетический финал оперы Глинки, «медью колоколов с сорока сороков» славящий единство русской земли, как благовест будущего всечеловеческого братства. Далекий план, на котором у Иванова поставлена фигура Христа,- проявление чисто византийско-русской плоскостной иконописи, избегавшей объемной чувственности католического искусства. «Никогда вещественный образ,- говорит Хомяков о картине Иванова,- не облекал так прозрачно тайну мысли христианской...» Созерцать картину Иванова - не только наслаждение, «это происшествие в жизни».
Естественно, что Хомяков не был согласен с теорией «чистого искусства», он стоял за тенденциозное искусство в духе славянофилов и поэтому казнил односторонне-отрицательную по своему духу драму Писемского «Горькая судьбина», отвергал традиционные похвалы критиков С. Т. Аксакову за «объективность» его творчества. Сущность этого писателя, разъяснял Хомяков, вовсе не в объективности, вообще «недоступной человеку». Сущность аксаковского творчества в том, что «он первый из наших литераторов взглянул на нашу жизнь с положительной, а не с отрицательной точки зрения». Положительность, по Хомякову, характеризуется отсутствием сатиры. В этом и заключается сущность «русской» школы в искусстве. Хомяков признавал право искусства на социальное обличение, но ограничивал его только сатирой на «типы пороков», а не на «частные лица». В этом смысле он хвалил обличительный дух рассказа Л. Толстого «Три смерти».
Здравая идея о «русской школе» в искусстве искажалась Хомяковым до абсурда и погибала, не найдя своего прогрессивного обоснования. А ведь школа в действительности была - школа реализма, но она вызывала неприязнь у Хомякова.
Константин Аксаков по справедливости считался «передовым бойцом славянофильства» (С. А. Венгеров). Запомнилась современникам его юношеская дружба с Белинским по кружку Станкевича и затем резкий разрыв с ним. Особенно ожесточенное столкновение между ними произошло в 1842 году по поводу «Мертвых душ».
К. Аксаков написал на выход «Мертвых душ» брошюру «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души»- (1842). Белинский, также откликнувшийся (в «Отечественных записках») на произведение Гоголя, затем написал полную недоумений рецензию на брошюру Аксакова. Аксаков ответил Белинскому в статье. «Объяснение по поводу поэмы Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» («Москвитянин»). Белинский, в свою очередь, написал беспощадный разбор ответа Аксакова в статье под названием «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Затушевывая значение реализма и сатиры в произведении Гоголя, Аксаков сосредоточился на подтексте произведения, ее жанровом обозначении как «поэмы», на пророческих посулах писателя изобразить отрадные картины русской жизни. Аксаков выстроил целую концепцию, в которой, по существу, Гоголь объявлялся Гомером русского общества, а пафос его произведения усматривался не в отрицании существующей действительности, а в ее утверждении. Аксаков явно хотел приспособить Гоголя к славянофильской доктрине, т. е. превратить его в певца «положительных начал», «светлой стороны» действительности.
Гомеровский эпос в последующей истории европейских литератур утратил свои важные черты и обмелел, «снизошел до романов и, наконец, до крайней степени своего унижения, до французской повести». И вдруг, продолжает Аксаков, возникает эпос со всею глубиною и простым величием, как у древних,- является «поэма» Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание. Напрасно затем в полемике Аксаков доказывал, что у него нет прямого уподобления Гоголя Гомеру. Оно есть, и оно очень закономерно для славянофилов. Недаром они рекламировали в 40-х годах перевод Жуковским «Одиссеи» Гомера, якобы имеющий значение здорового противовеса современной, погрязшей в критицизме «натуральной школе».
Аксаков указывал на внутреннее свойство таланта самого Гоголя, стремящегося связывать в стройные гармонические картины все впечатления от русской жизни. Мы знаем, что такое субъективное стремление у Гоголя было и, отвлеченно говоря, славянофильская критика правильно на него указывала. Но это наблюдение тут же обесценивалось ими начисто, поскольку такое «единство» или такая «эпическая гармоничность» таланта Гоголя были призваны в их глазах уничтожить Гоголя-реалиста. Эпичность убивала в Гоголе сатирика - обличителя жизни. Аксаков готов отыскивать «человеческие движения» в Коробочке, Манилове, Собакевиче и тем самым облагородить их как временно заблудившихся людей. Носителями русской субстанции оказывались примитивные крепостные люди, Селифан и Петрушка.
Белинский высмеивал все эти натяжки и стремления уподобить героев «Мертвых душ» героям Гомера. По заданной самим же Аксаковым логике Белинский с сарказмом провел напрашивающиеся параллели между героями: «Если так, то, конечно, почему бы Чичикову не быть Ахиллом русской «Илиады», Собакевичу - Аяксом неистовым (особенно во время обеда), Манилову - Александром Парисом, Плюшкину - Нестором, Селифану - Автомедоном, полицеймейстеру, отцу и благодетелю города,- Агамемноном, а квартальному с приятным румянцем и в лакированных ботфортах - Гермесом?..».
Славянофилы всегда претендовали на особенное, как им казалось, наиболее глубокое понимание Гоголя. Они подчеркивали, что знают Гоголя «изнутри», видят за маской юмориста и сатирика того, «второго» Гоголя, который ускользает от взгляда непосвященных и является истинным. Белинский, видевший в Гоголе главное, т. е. реалиста, действительно, до выхода «Мертвых душ» и даже, точнее, до полемики с К. Аксаковым не задавался вопросом о «двойственности» Гоголя и оставлял в тени проповеднические «замашки» писателя. Правда, уже «Рим», как показывает его письмо к Гоголю от 20 апреля 1842 года, т. е. за месяц до выхода в свет «Мертвых душ», насторожил Белинского - он пожелал писателю «душевной ясности». Добавим еще, что только Чернышевский позднее, опираясь на опубликованные письма и второй том «Мертвых душ», глубоко разобрался в противоречиях Гоголя. Но славянофилы тут ни при чем, они с самого начала упускали главное - отрицали социальное значение и реализм творчества Гоголя. Они придавали решающее значение тому внутреннему стремлению воспеть «несметные богатства» духа русского, которое у Гоголя было.
Чтобы сопоставление Гоголя с Гомером выглядело не слишком одиозным, Аксаков выдумал сходство между ними еще «по акту создания». Заодно на равную ногу поставил он с ними и Шекспира. Но что такое «акт создания», «акт творчества»? Это надуманная, чисто априорная категория, цель которой - запутать вопрос. Кто и как измерит этот акт? Белинский предлагал вернуться к категории содержания: оно-то, содержание, и должно быть исходным материалом при сравнении одного поэта с другим. Но уже было доказано, что у Гоголя нет ничего общего с Гомером в области содержания.
В разгар нового тура полемики славянофилов с «натуральной школой» в 1847 году Аксаков выступил с «Тремя критическими статьями» в «Московском литературном и ученом сборнике» под псевдонимом «Имрек».
Аксаков подверг критическому разбору «Петербургский сборник», изданный Некрасовым. Предвзятость мнений сквозит у Аксакова в каждом абзаце. Роман Достоевского «Бедные люди» назван произведением подражательным по отношению к Гоголю, «не художественным», «лишенным искренности», испорченным филантропической тенденцией. Впечатление от романа «Бедные люди», говорит Аксаков, «тяжелое», Достоевский «не художник и не будет им».
Аксаков начинал выискивать трещины у «натуральной школы». Может быть, по личным московским салонным симпатиям, еще не разобравшись в истинном духе его мыслей, Аксаков весьма доброжелательно отзывался об Искандере (Герцене), авторе «Капризов и раздумий». Да и сама эта вещь еще не выдавала вполне антиславянофильства Герцена. Разруганный за «Помещика» Тургенев так же был обласкан Аксаковым в специальном примечании, в котором он откликался на появление в «Современнике» рассказа «Хорь и Калиныч». «Вот что значит прикоснуться к земле и к народу! - восклицал по-своему довольный этим рассказом Аксаков,- в миг дается сила!.. Дай бог Тургеневу продолжать по этой дороге». Аксаков тщетно хотел приблизить народные рассказы Тургенева к славянофильству.
О статье Белинского «Мысли и заметки о русской литературе», помещенной в «Петербургском сборнике», Аксаков отозвался неприязненно, но в развернутую полемику вступать побоялся. Он отметил только противоречие у Белинского: прежде критик говорил о непереводимости чрезвычайно оригинального стиля Гоголя на иностранные языки, а теперь радовался, что Гоголя перевели во Франции. Обрадовало Аксакова другое высказывание Белинского - о том, что в будущем Россия, кроме «победоносного меча», положит на весы европейской жизни еще и «русскую мысль». Но это высказывание у Белинского имело совсем другое значение, чем славянофильские упования на особую миссию России, их толки об обособленной от всего мира «русской мысли», «русской науке». Белинский говорил о другом: о способности России внести свой вклад в духовную сокровищницу человечества. В критическом методе Аксакова чувствовались следы изучения диалектики; он, как и ранний Белинский, сначала выводил явление «отвлеченно», а потом «прилагал» теорию к фактам. В отличие от И. Киреевского, любившего в диалектике момент покоя, Аксаков любил момент движения, он считал, что «односторонность есть рычаг истории», т. е., как сказал бы Белинский, «идея отрицания», «борьба противоположностей» есть рычаг истории. Такой метод Аксаков применил в своей монографии «М. В. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка», защищенной в 1847 году в качестве магистерской диссертации. Здесь метод вступал далее в противоречие с доктриной. Ведь, согласно славянофилам, реформы Петра I исказили русскую народность. Следовательно, и Ломоносов, введший по немецкому образцу новое стихосложение в России, начавший писать придворные оды, направил русскую литературу по ложному пути. Но Аксаков пытается сначала выстроить диалектическую «триаду» и в ее свете оценить роль Ломоносова. По этой триаде реформы Петра I, при всей их односторонности, были исторически «необходимым моментом» развития России. И «явление Ломоносова в нашей литературе есть также необходимый момент».
Последующие критические выступления К- Аксакова-«Опыт синонимов. Публика - народ» («Молва», 1851) и другие - были малооригинальными. В «Обозрении современной литературы» («Русская беседа», 1857), «Обозрении современных журналов» («Молва», 1857), статье «Наша литература» («День», 1861) он то хвалил «Губернские очерки» Щедрина, почувствовав в них какой-то родственный себе «русский дух», то проклинал их, когда увидел, что Щедрин - совсем не тот писатель, за которого он его принимал. В последние годы К. Аксаков пропагандировал «положительное» направление творчества малодаровитой писательницы Н. С. Кохановской (Соханской). Все это делалось из желания любой ценой поддержать авторитет славянофильства.
Политический смысл позиций славянофильства вполне выявился в «Записке о внутреннем состоянии России», представленной К. Аксаковым императору Александру II в 1855 году и опубликованной только в 1881 году (в газете «Русь»). К. Аксаков обращал внимание нового царя на «угнетательскую систему» в России, взяточничество, произвол. Внутренний разлад, прикрываемый «бессовестной ложью» правительства и «верхов», отделил их от «народа», в результате чего в народе нет «доверия» к правительству. Надо «понять Россию,- призывал Аксаков молодого царя,- и возвратиться к русским основам». У России только одна опасность - «если она перестанет быть Россиею».
Самарин был моложе основателей славянофильства и производил впечатление человека свободного в обращении с их доктринами. Из многочисленных его работ к истории критики относятся, собственно, только две статьи: отзыв о повести В. А. Соллогуба «Тарантас» («Московский сборник на 1846 год») и «О мнениях «Современника», исторических и литературных» («Москвитянин», 1847, № 2). Обе подписаны буквами «М. З. К.».
Самарин пытался уверять, что славянофилы вовсе не требуют возвращения к допетровской Руси, они вовсе не отрицают развития на Руси принципа личности. И при Алексее Михайловиче были уже западные влияния, и Илья Муромец, и Чурила Пленкович - чем не удальцы и не «личности». Но эти натяжка Самарина никого убедить не могли.
В отзыве о «Тарантасе» Соллогуба он проявил утонченность суждений, которая и заставила Белинского, перед тем также писавшего о «Тарантасе», назвать его статью «умной содержанием и мастерским изложением» («Взгляд на русскую литературу 1846 года»). В статье Самарина Белинскому могло понравиться то, что автор не старался возвысить славянофильские добродетели ни одного, ни другого из героев «Тарантаса». И степной помещик Василий Иванович - слишком упрощенный экземпляр исконно русских начал, и славянофильствующий Иван Васильевич, наглядевшийся на Европу во время путешествия, оказался слишком ненадежным, почти пародийным пропагандистом славянофильского учения. Все это могло казаться Белинскому похожим на шарж, близким его собственной интерпретации соллогубовского «Тарантаса»; ведь Белинский прозрачно намекал, что герой Иван Васильевич - это Иван Васильевич Киреевский... Но Самарин и не думал искать в «Тарантасе» пародии, он просто всерьез упрекал героев повести в никчемности, а автора - в поверхностном отношении к серьезным вопросам.
Никаких иллюзий относительно позиций Самарина в статье «О мнениях «Современника», исторических и литературных» у Белинского уже не было. Самарин выступал открытым противником «натуральной школы» и пытался, в отличие от Хомякова, толковать не о ее невозможности, а о внутренних противоречиях между ее «пророками», о противоречиях между Гоголем и его учениками. Выпад Самарина был тем более коварным, что он, казалось, строился на фактах и преследовал цель реабилитировать Гоголя после выхода книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Белинский парировал выпад Самарина в статье «Ответ «Москвитянину». В письме к К. Д. Кавелину 22 ноября 1847 года Белинский объяснял резкий тон своего «Ответа «Москвитянину»: «Поверьте, что в моих глазах г. Самарин не лучше г. Булгарина, по его отношению к натуральной школе...»
В чем же суть выпада Самарина? В обновленном «Современнике», который с января 1847 года стал выходить под негласной редакцией Н. А. Некрасова и И. И. Панаева, были теперь сосредоточены основные силы «натуральной школы», здесь же сотрудничал и Белинский. Но цензура не разрешила Некрасову и Панаеву издавать «Современник» под своими именами. Тогда редакции пришлось пойти на компромисс: она пригласила в качестве ответственного редактора профессора Петербургского университета А. В. Никитенко, не чуждого литературных интересов и одновременно служившего в цензурном комитете. Никитенко был известен своим либерализмом: это он разрешил с некоторыми переделками опубликовать «Мертвые души» Гоголя. Некрасов и Панаев намеревались использовать Никитенко в качестве ширмы.
В первом номере «Современника» за 1847 год были помещены две программные статьи: статья Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года» и статья Никитенко «О современном направлении русской литературы». Статьи не только по качеству, но и по некоторым установкам противоречили одна другой. Самарин это тотчас заметил и попытался использовать в борьбе с «натуральной школой». Кстати, Белинский только из тактических целей в «Ответе «Москвитянину» старался затушевать свои расхождения с Никитенко, взять под свою защиту ответственного редактора «Современника». Но в самой редакции уже назревали противоречия, и Никитенко вскоре вынужден был уйти из «Современника».
Самарин не без удовлетворения отметил, что Никитенко - весьма двусмысленный сторонник «натуральной школы», хотя номинально и возглавляет «Современник». Действительно, Никитенко лишь повторял вслед за Белинским, что литература должна иметь определенное направление и что в современной русской литературе хотя и нет талантов, равных Гоголю, все же «отстоялись и улеглись жизненные начала дальнейшего развития и деятельности». Но Никитенко выражал недовольство тем, что «натуральная школа» односторонне изображает русскую действительность, нарушает «вечные законы искусства». Совершенно в духе писаний самих славянофилов Никитенко утверждал: «Ежели есть у нас и Ноздревы, и Собакевичи, и Чичиковы, то рядом с ними есть помещики, чиновники, выражающие нравами своими прекрасные наследственные качества своего народа с принятыми и усвоенными ими понятиями мира образованного...».
Используя упреки «натуральной школе» в односторонности, Самарин от себя заострил некоторые мысли Никитенко, выбрав из его статьи много скрытых и явных выпадов против «натуральной школы».
Отметим попутно, что именно Самарин превратил обозначение метода «натуральной школы» в термин «натурализм», тогда как Белинский этот термин в такой редакции еще не употреблял, хотя и не увидел в нем злостного искажения самого понятия «натуральное изображение жизни». Однако термин «натурализм» не удержался в тогдашней критике и возник позднее, уже совсем в другой связи.
Главный грех «натуральной школы» Самарин видел в том, что она переняла у Гоголя только его односторонность, одно содержание. Она основана на «двойном подражании»: берет содержание не из жизни, а у Гоголя, и то не вполне.
Поскольку славянофилы уже не раз сталкивались с Белинским на почве высказанной им формулы: «...надо отвергать все национальное, в чем нет человеческого», то Самарин решил побороться и здесь. Он спрашивал: кто же нам объяснит, в чем, собственно, состоит это человеческое? Для одного оно в одном, для другого в другом. «С вопросом: что есть общечеловеческое и как отличить его от национального спор только что начнется». Но Самарин не отвечал на поставленный вопрос, он только пугал трудностями его решения, а на деле расписывался в симпатиях к старой Руси, что было уже не ново. В том и состояла сущность давно начавшейся борьбы лагерей вокруг этого вопроса, что ими давались различные ответы на него. История показала, кто был прав. Под человечностью и истинностью отношений славянофилы подразумевали патриархальность, отсталые общественные формы, смирение народа и подчинение предрассудкам, идеализацию церкви и власти. В этом и заключалась их реакционность.
Белинский под человечностью подразумевал коренные социальные перемены в России, о сущности которых оп говорит во всех своих статьях и в «Письме к Н. В. Гоголю». В выступлениях против реалистического направления целиком раскрывалась консервативность славянофильства.

Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»

Литературно-критическая программа славянофилов была органически связана с их общественными взглядами. Эту программу провозгласила издаваемая ими в Москве Русская беседа: Высший предмет и задача народного слова состоит не в том, чтобы сказать, что есть дурного у известного народа, чем болен он и чего у него нет, а в поэти-(*8)ческом воссоздании того, что дано ему лучшего для своего исторического предназначения. Славянофилы не принимали в русской прозе и поэзии социально-аналитических начал, им был чужд утонченный психологизм, в котором они видели болезнь современной личности, европеизированной, оторвавшейся от народной почвы, от традиций национальной культуры. Именно такую болезненную манеру со щеголяньем ненужными подробностями находит К. С.

Аксаков в ранних произведениях Л. Н.

Толстого с его диалектикой души, в повестях И. С.

Тургенева о лишнем человеке. Литературно-критическая деятельность западников В отличие от славянофилов, ратующих за общественное содержание искусства в духе их русских воззрений, либералы-западники в лице П. В. Анненкова и А. В. Дружинина отстаивают традиции чистого искусства, обращенного к вечным вопросам, чуждающегося злобы дня и верного абсолютным законам художественности. Александр Васильевич Дружинин в статье Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения сформулировал два теоретических представления об искусстве: одно он назвал дидактическим, а другое артистическим. Дидактические поэты желают прямо действовать на современный быт, современные нравы и современного человека. Они хотят петь, поучая, и часто достигают своей цели, но песнь их, выигрывая в поучительном отношении, не может не терять многого в отношении вечного искусства. Подлинное искусство не имеет ничего общего с поучением. Твердо веруя, что интересы минуты скоропреходящи, что человечество, изменяясь непрестанно, не изменяется только в одних идеях вечной красоты, добра и правды, поэт-артист в бескорыстном служении этим идеям видит свой вечный якорь… Он изображает людей, какими их видит, не предписывая им исправляться, он не дает уроков обществу, или если дает их, то дает бессознательно. Он живет среди своего возвышенного мира и сходит на землю, как когда-то сходили на нее олимпийцы, твердо помня, что у него есть свой дом на высоком Олимпе. Бесспорным достоинством либерально-западнической критики было пристальное внимание к специфике литературы, к отличию ее художественного языка от языка науки, публицистики, критики. Характерен также интерес к непреходящему и вечному в произведениях классической русской литературы, к тому, что определяет их неувядающую (*9) жизнь во времени. Но вместе с тем попытки отвлечь писателя от житейских волнений современности, приглушить авторскую субъективность, недоверие к произведениям с ярко выраженной общественной направленностью свидетельствовали о либеральной умеренности и ограниченности общественных взглядов этих критиков. Общественная программа и литературно-критическая деятельность почвенников Другим общественно-литературным течением середины 60-х годов, снимавшим крайности западников и славянофилов, было так называемое почвенничество. Духовным его вождем был Ф. М. Достоевский, издававший в эти годы два журнала – Время (1861-1863) и Эпоха (1864-1865). Сподвижниками Достоевского в этих журналах являлись литературные критики Аполлон Александрович Григорьев и Николай Николаевич Страхов. Почвенники в какой-то мере унаследовали взгляд на русский национальный характер, высказанный Белинским в 1846 году. Белинский писал: Россию нечего сравнивать со старыми государствами Европы, которых история шла диаметрально противоположно нашей и давно уже дала цвет и плод… Известно, что французы, англичане, немцы так национальны каждый по-своему, что не в состоянии понимать друг друга, тогда как русскому равно доступны и социальность француза, и практическая деятельность англичанина, и туманная философия немца. Почвенники говорили о всечеловечности как характерной особенности русского народного сознания, которую наиболее глубоко унаследовал в нашей литературе А. С. Пушкин. Мысль эта выражена Пушкиным не как одно только указание, учение или теория, не как мечтание или пророчество, но исполнена и м н а д е л е, заключена вековечно в гениальных созданиях его и доказана им,- писал Достоевский.- Он человек древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления (Пир во время чумы), он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что русский гений знает их, понял их, соприкоснулся с ними как родной, что он может п е р е в о п л о щ а т ь с я в них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить все многообразие национальностей и снять все противоречия их. Подобно славянофилам почвенники считали, что русское общество должно соединиться с народною почвой и принять в себя народный элемент. Но, в отличие от славянофилов, (*10) они не отрицали положительной роли реформ Петра I и европеизированной русской интеллигенции, призванной нести народу просвещение и культуру, но только на основе народных нравственных идеалов. Именно таким русским европейцем был в глазах почвенников А. С. Пушкин. По словам А. Григорьева, Пушкин первый и полный представитель общественных и нравственных наших сочувствий. В Пушкине надолго, если не навсегда, завершился, обрисовавшись широким очерком, весь наш душевный процесс, наши объем и мера: все последующее развитие русской литературы – это углубление и художественное осмысление тех элементов, которые сказались в Пушкине. Наиболее органично выразил пушкинские начала в современной литературе А. Н. Островский. Новое слово Островского есть самое старое слово – народность. Островский столь же мало обличитель, как он мало идеализатор. Оставимте его быть тем, что он есть – великим народным поэтом, первым и единственным выразителем народной сущности в ее многообразных проявлениях… Н. Н. Страхов явился единственным в истории русской критики второй половины XIX века глубоким истолкователем Войны и мира Л. Н. Толстого. Свою работу он не случайно назвал критической поэмой в четырех песнях. Сам Лев Толстой, считавший Страхова своим другом, сказал: Одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть Н. Н. Страхов.

По́чвенничество - течение русской общественной мысли, родственное славянофильству, противоположное западничеству. Возникло в 1860-х гг. Приверженцы называются почвенниками.

Почвенники признавали особой миссией русского народа спасение всего человечества, проповедовали идею сближения «образованного общества» с народом («национальной почвой») на религиозно-этической основе.

Термин «Почвенничество» возник на основе публицистики Фёдора Михайловича Достоевского с характерными для неё призывами вернуться к «своей почве», к народным, национальным началам. Генетически Почвенничество восходит к направлению «молодой редакции» журнала «Москвитянин», существовавшей в 1850-1856 гг., и идейно было родственным славянофилам (в том числе их нравственной ориентации на русское крестьянство); вместе с тем представители этого направления признавали положительные начала и в западничестве. Почвенничество выступало против крепостнического дворянства и бюрократии, призывало к «слитию образованности и её представителей с началом народным» и в этом видело залог прогресса в России. Почвенники высказывались за развитие промышленности, торговли, за свободу личности и печати. Принимая «европейскую культуру», они одновременно обличали «гнилой Запад» - его буржуазность и бездуховность, отвергали революционные, социалистические идеи и материализм, противопоставляя им христианские идеалы; полемизировали с журналом «Современник».

В 1870-е годы черты почвенничества проявились в философских сочинениях Николая Яковлевича Данилевского и «Дневнике писателя» Фёдора Достоевского.

Во второй половине ХХ века возродилось в «деревенской прозе» и публикациях на историко-патриотические темы. Против них была направлена в 1972 году статья Александра Николаевича Яковлева, в то время зав. Идеологическим отделом ЦК КПСС, с сокрушительной критикой с позиций ортодоксального марксизма-ленинизма.

Ф. Достоевский «Ряд статей о русской литературе»

Н. Страхов «Несколько запоздалых слов»

20. Неославянофильская критика К. Леонтьева .

Одним из первых русских критиков, для которых религиозная проблематика оказывается главным мерилом в оценке литературных явлений, стал Константин Николаевич Леонтьев . Литератор, который в статьях начала 1860-х годов едва ли не в одиночку отстаивал приоритет «чистой» эстетики, в 1870-1880-е годы почти полностью посвящает себя философско-религиозной публицистике, отстаивая крайне консервативную, «охранительную» точку зрения не только на общественные коллизии, но и на православное христианство.

В двух работах, вошедших в брошюру «Наши новые христиане», Леонтьев подверг сомнению общественно-религиозную состоятельность учений Достоевского и Л.Толстого: по его мнению, пушкинская речь Достоевского и рассказ Л. Толстого «Чем люди живы» демонстрируют несовершенство религиозного мышления и поверхностное знакомство с учениями отцов церкви двух знаменитых русских писателей, несмотря на проповеднический религиозный пафос их выступлений. В отличие от большинства «неославянофилов», Леонтьев не принял толстовскую «религию любви», которая, по егомнению, искажает сущность истинного христианства.

Однако художественные произведения Толстого, его романы «Война и мир» и «Анна Каренина», критик объявил величайшими творениями мировой литературы «за последние 40-50 лет». В статье «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой», которая вошла в цикл «Записки отшельника», Леонтьев назвал главным пророком русской словесности «гоголевщину» - т.е. «унижение» в художественном творчестве русской действительности. Для Леонтьева такое отношение к русской жизни тем более кощунственно, что в деле воспитания «русских юношей» «литература гораздо сильнее и школы, и семьи». И только Толстой в своих главных произведениях смог нарушить гоголевскую традицию, изобразив «высшее русское общество наконец-то по-человечески, то есть беспристрастно, а местами и с явной любовью». Подтверждением этому для Леонтьева послужил образ Вронского, которого критик воспринимает в патриотическом ракурсе, осмысляя «военных героев» русской литературы.

Более глубокое и подробное освещение творчества Л. Толстого Леонтьев предложил в объемной работе «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л. Н. Толстого», которая совместила две, едва ли не противоположные, тенденции литературно-критической деятельности религиозного мыслителя: отчетливую политическую тенденциозность и стремление к чисто «филологическому», формальному, тонко-аналитическому исследованию художественных текстов. Следует отметить методологическое новаторство Леонтьева, пытавшегося в стиле писателя найти многозначное преломление, художественное воплощение идейного замысла.

К. Леонтьев «Наши новые христиане»

21. Литературно-критическая тематика публицистики писателей 1870-90-х гг .

Известные русские писатели 2-й половины 19 века сами нередко становились субъектами литературно-критического процесса, публично высказывая свои суждения о принципах художественного творчества, о многих конкретных литературных явлениях. И то, что Тургенев, Островский, Гончаров, Л. Толстой лишь эпизодически отмечались в печати статьями о литературе, не помешало повышенному вниманию к их работам со стороны публики, которую привлекали важность и обширность решаемых вопросов, а также авторитет самих писательских имен. Даже в обращениях к прошлому русской и мировой литературы, в теоретико-эстетических размышлениях знаменитые художники слова стремились продемонстрировать неожиданное и прозорливое видение глубинных литературных и общественных процессов современности.

И. Тургенев «Гамлет и Дон-Кихот»: статья лишь на первый взгляд может показаться отстраненным историко-литературным исследованием – на самом же деле это «внешнее» свойство статьи оказывается своего рода жанровой «ловушкой», которая с еще большей остротой нацеливает читателей на восприятие актуальных общественных проблем. Очевидные аллюзии и ассоциации связывают два обнаруженных писателем принципиально несхожих человеческих типа, Гамлета и Дон Кихота, с известными именами общественных и литературных деятелей 1860-х годов и, что еще важнее, с распространенными умонастроениями эпохи. Пафосом публичного выступления Тургенева стало утверждение равноценности социально-психологического типа умного и тонкого рефлектирующего скептика Гамлета, который, сопротивляясь окружающей его лжи, не способен уверовать в возможность современной истины, и типа смешного в своей наивности «энтузиаста, служителя идеи» Дон Кихота, который, наоборот, ради призрачного, иллюзорного идеала готов к самым бескомпромиссным действиям. С точки зрения Тургенева, который мастерски «позволяет» внутренней логике текста «самой» раскрыться читателю, позиция умного эгоиста Гамлета гораздо меньше востребована современностью, чем безудержный альтруизм Дон Кихота. Ключевым в характеристике персонажей становится для писателя их воздействие на окружающих: если Гамлет невольно сеет вокруг себя ложь, обман и смерть, то Дон Кихот заражает своим позитивным энтузиазмом таких искренних и сильных личностей, как Санчо Панса, которые безумными идеями, могут принести немало доброты и пользы. Статья Тургенева, в которой обобщенные рассуждения соединились с конкретно-исторической проблематикой, предвосхитила будущие историко-культурологические оппозиции Мережковского.

А. Гончаров «Мильон терзаний»: вечным социально-психологическим типом, особенно свойственным русскому обществу, становится Чацкий в данном «критическом этюде». Соглашаясь со своими предшественниками в том, что бессмертное значение комедии Грибоедова придает и гениальное изображение нравов московского общества, и создание ярких, исторически и психологически достоверных типов, и меткий афористичный язык, Гончаров все же считает главным достижением Грибоедова образ Чацкого. По мнению Гончарова, главный герой «Горя от ума», в отличие от Онегина и Печорина, преодолевает историческую замкнутость своего времени, становится героем новой эпохи, поэтому его образ насыщен многочисленными потенциальными смыслами, которые раскрываются при позднейшем прочтение. И не случайно размышления писателя о «положительном», т.е. действенном, уме Чацкого, о его искренней страстности, о стремлении грибоедовского героя нарушить равнодушную инертность и успокоительное лицемерие окружающего общества полны явных и скрытых ассоциаций, связывающих Чацкого с личностью Герцена, с деятельностью лидеров общественной мысли 1870-х годов.

Характерно, что и Тургенев, и Гончаров, и Герцен, и Достоевский энергично противились восприятию своих выступлений на литературные темы в русле традиционного литературно-критического творчества, охотно демонстрируя их жанровую и содержательную специфику.

22. «Другая критика» в критике 1890-1910-х гг. О тематике и проблематике литературного процесса .

В той или иной мере провозвестниками «новой критики» явились литераторы, принципиально не вписавшиеся в определенное литературное течение или направление. Их деятельность носила откровенно независимый характер. Даже втягиваясь в эстетические споры с современниками, они оставались критиками-«одиночками». Каждый из них имел особое мнение по вскому, заслуживающему внимание, эстетическому и этическому поводу.

Литературно-критические выступления Анненского, Айхенвальда, Розанова не зависели от устоявшихся воззрений, но при этом оказывались в центре пристального внимания всех, кто имел отношение к художественной культуре Серебряного века. «Независимые» могли провозглашать собственную исследовательскую методологию, они строили фундамент новых философских учений, по-своему видели пути литературного развития России.

«Особняковая» фигура в истории отечественной критики рубежа веков – Иннокентий Федорович Анненский , который в русской литературе этого периода занимает отдельное место как поэт, переводчик, драматург и педагог. Он публиковал рецензии на сочинения по русской, славянской и классической филологии в «Журнале министерства народного просвещения».

В становлении критической прозы Анненского можно четко разграничить 2 этапа.

Первый связан с критико-педагогическими статьями, напечатанными в конце 1880-х-1890-е годы в журналах «Воспитание и обучение» и «Русская школа», посвященными творчеству А. Толстого, Гоголя, Лермонтова, Гончарова, Ап. Майкова. В этих работах постепенно выстраивалась, формировалась система взглядов, приведшая в начале 1900-х годов к созданию особого нового способа литературно-критического анализа. Анненский часто использовал идеи дискурсивной критики (т.е. рассудочной, обоснованной предшествующими суждениями). К тому же педагогическая задача заставляла критика доводить мысль до логического предела, избегая при этом ассоциативных и метафорических образов, которые могли бы затруднять читательское восприятие.

Второй этап литературно-критического творчества Анненского связан с началом 20 века. В 1906 году вышел сборник литературно-критических статей «Книги отражений», не оцененный современниками по достоинству, но обозначивший совершенно новую и оригинальную страницу в истории русской литературно-критической жизни. Обращаясь в своих критических этюдах к творчеству Гоголя, Достоевского, Тургенева, Писемского, Л. Толстого, М. Горького, Чехова, Бальмонта, Анненский говорил о неисчерпаемой многозначности произведений искусства, об их вечном обновлении и эволюции во времени, в соответствии с этим – об их истолковании, о чтении как творческом процессе.

Его критические статьи представляют собой филигранно выполненные, тонко ассоциативные и динамичные филологические наблюдения, пронизанные авторским лиризмом, благожелательностью интонации, смысловой многоплавностью.

Значительную роль в формировании принципов «новой критики» сыграла «импрессионистическая» или.2имманентная» критика Юлия Исаевича Айхенвальда . На методологические основы литературно-критической деятельности Айхенвальда существенное влияние оказала идеалистическая философия Шопенгауэра. Задачи импрессионистической критики заключались в передаче впечатления, произведенного автором на проникновенного читателя. Айхенвальд исходил из того, что искусство есть нечто абсолютно самодовлеющее и потому сознательно отказывался от изучения писателя в связи с конкретными условиями места и времени, а импрессионизм не воспринимал как «эстетизм». Признавая воспитательное значение искусства, он отвергал «улитарные» требования к нему, считая их чуждыми иррациональной природе поэзии. Айхенвальд отрицал самую возможность построения истории литературы на каком-то едином методологическом основании. Говоря о праве критика на субъективное толкование произведения, он отводил ему роль своеобразного жреца, посредника между художником и читателем, первого и лучшего из читателей. Взгляды Айхенвальда на искусство особенно ярко проявились в переоценке творческого наследия Белинского и критики 60-х годов, которую он упрекал в чрезмерной публицистичности, в недостаточности художественного вкуса и непоследовательности литературных оценок.

Ю. Айхенвальд «Силуэты русских писателей»

В истории русской культуры конца 19 – начала 20 века Василий Васильевич Розанов – личность самая противоречивая и вместе с тем неоспоримо талантливая, оригинально и живо мыслящая. Как никто другой из видных литераторов рубежа веков, он был откровенно отринут своими современниками. Русская журналистика с особым рвением набрасывалась на него и слева, и справа, награждая с множеством отрицательных характеристик, среди которых были и такие: «пакостник», «дрянь», «голый Розанов», «гнилая душа», «Великий Пошляк Русской Литературы». Истину он предпочитал любым идеологическим «направлениям». Наполненная противочувствиями розановская манера мышления и письма – парадоксально-диалогическая, наедине с собственной совестью и совестью мудрого, зрячего читателя, открытого к честному диалогу, способного слышать, но не слушаться, сохранять собственное достоинство и независимость понятий о жизни. Всем строем суждений Розанов сознательно провоцировал на внутреннее раздраженное несогласие с собой. Отсюда внешняя отрывочность, мозаичность, калейдоскопичность и кажущаяся беспорядочность его мысли и слога. Розановым написано огромное количество статей, очерков, юбилейных слов, рецензий и заметок о Пушкине, Достоевском, Л. Толстом, Тургеневе, Страхове, Леонтьеве, Мережковском. Многократно он обращался к анализу творчества Гоголя, Некрасова, Гончарова, Чехова, М. Горького, Вл. Соловьева, Бердяева.

В работах критика о литературе и философии получила яркое выражение плодотворная концепция ценностного подхода к словесно-художественному и этико-эстетическому наследию отечественной культуры.

Своеобычная «музыка» розановского слова была отчетливо заявлена в его ранней книге л «глубочайшем аналитике души» Достоевском «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского»: она затрагивает множество побочных, параллельных и очень важных, дорогих для него тем.

Особое место в творческом наследии Розанова занимают оригинальные, непривычные в жанровом плане мемуарно-некрологические работы («Памяти Вл. Соловьева», «Памяти И. И. Каблица»).

В. Розанов «Три момента в развитии русской критики»

23.Модернистская критика (символизм и акмеизм). Стилистические, жанровые особенности, полемическая и автохарактеризующая направленность.

В 1890-е годы с утверждением символизма как принципиально нового поэтического направления начинается формирование модернистских тенденций в литературной критике. Появление каждого нового литературного направления – будь то символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм в разнообразных и прихотливых сочетаниях и модификациях – вызывало к жизни не только теоретические трактаты, провозглашающие и объясняющие суть творческих исканий, свойственных той или иной эстетической платформе, но и бурный поток литературно-критических публикаций. Новое художественное слово, новые стихотворные ритмы, новые поэтические идеи требовали безотлагательных оценок, дискуссионных откровений, полемических утверждений.

Особенностью литературной эпохи стало участие в критических спорах практически всех без исключения писателей. Трудно назвать имя хотя бы одного прозаика или поэта, который бы не выступил с критической статьей, рецензией, предисловием к новой книге. В эпоху, которая будет названа Серебряным веком, многие литературные критики оказываются незаурядными поэтами, а поэты - талантливыми критиками. В. Соловьев и Мережковский, Анненский и Розанов, Блок и А. Белый, Ахматова и Мандельштам оказались исключительно талантливы и в писательстве, и в критических разборах.

В начале века появились и новые организационные формы для выражения литературных оценок: это были поэтические клубы и литературные кафе, которые способствовали рождению вольной критической мысли. Полемика захватила всю литературу. Литературная критика модернистских течений формировалась и развивалась параллельно с социально ориентированной демократической, массовой критикой. И критика народническая, и фельетонные газетно-журнальные выступления, и марксистская литературная публицистика были сориентированы на безбрежные читательские массы. Литературно-критические штудии модернистов появлялись в расчете на небольшой круг людей «своих», посвященных, приобщенных к определенному литературному направлению. Модернисты создавали искусство для изысканной публики, для искушенного читателя, способного воспринять и оценить не «идейную сущность» произведения, а его поэтическую пронзительность и филигранность формы. Вот почему при широчайшем жанрово-тематическом диапазоне и стилистическом богатстве критическая проза модернистов была сосредоточена на феномене художественной целостности.

Наверное, иначе бы сложились поэтические магистрали Серебряного века, если бы не творчество В. С. Соловьева, определившего и судьбы символизма и роль литературной критики в период активного появления новых художественных концепций.

В историю русской культуры Владимир Сергеевич Соловьев вошел как великий философ-идеалист. Однако «чистой» философией он занимался достаточно недолго. В его богатейшем литературном наследии широко представлены и поэзия, и литературная критика, и публицистика. В литературно-критическом творчестве Соловьев в первую очередь предстает как проницательный «судия», необычайно чувствительный и к месту художника в мире идей, и к его индивидуальному пафосу. Философско-критические статьи, посвященные русской поэзии, имели своеобразное введение. Им стали 2 основополагающие для Соловьева работы по эстетике – «Красота в природе» и «Общий смысл искусства». В первой статье красота раскрывалась как «преображение матери через воплощение в ней другого, сверхматериального начала» и рассматривались как выражение идеального содержании, как воплощение идеи. Во второй статье характеризовались цели и задачи искусства, а художественное произведение определялось как «ощутительное изображение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния или в свете будущего мира». Художник, по Соловьеву, является пророком. Существенным во взглядах на искусство у Соловьева становится и то, что истина и добро должны быть воплощены в красоте. По словам Соловьева, красота отсекает свет от тьмы, «только ее просветляется и укрощается недобрая тьма этого мира».

Именно Соловьев открыл наследие Фета для таких поэтов, как Блок и А. Белый, и ориентировал молодое поэтическое поколение на те принципы, которые исповедовал Фет. Именно поэзии Фета была посвящена первая собственно литературно-критическая статья Соловьева «О лирической поэзии». В статье нашли воплощение и некоторые излюбленные темы философско-эстетических работ Соловьева: о предмете лирической поэзии, о роли объективной реальности в поэзии, о значении красоты в мире и ее воплощении в лирике, об «истинном фоне всякой лирики», о любви и ее воплощении в лирике, о лирике природы. Здесь же проводилась мысль о том, что поэзия Фета является самым заметным явлением в общем потоке «улитарной» русской литературы.

Несомненным творческим достижением Соловьева стало философское эссе «Поэзия Ф. И. Тютчева». Оно явилось этапным в понимании и интерпретации поэзии Тютчева и оказало большое влияние на ранних символистов, причислявших великого лирика к своим предшественникам. Соловьев попытался раскрыть перед читателем несметные сокровища философской лирики, заглянуть в тайны его художественного поэтического мира.

Соловьев является не только корифеем русской философской критики рубежа 19-20 вв., но и ее подлинным основателем. Соловьев доказывал, что философский анализ не подчиняет художественное произведение схеме, внутри которой оно обречено служить иллюстрацией какого-либо тезиса, а восходит к его объективной смысловой основе.

С 1895 года Соловьев пишет энциклопедические статьи для словаря Брокгауза и Ефрона, в которых целиком сохранен дух его «философской критики». Это не только статья «Красота», но также работы, посвященные Майкову, Полонскому, А. М. Жемчужникову, Козьме Пруткову и К. Леонтьеву.

В исследовательских трудах литературно-критическая деятельность Соловьева чаще всего рассматривается как предвестие русского символизма. Влияние Соловьева на «младших» символистов (Блок, А. Белый, С. Соловьев), на создание ими историко-литературной концепции поэта-пророка, является неоспоримым.

Представления Соловьева о целостности творческого пути писателя, о «святости» художественной деятельности, о высочайшей ответственности художника перед человечеством, о великом и неизбывном долге гения оказали огромное влияние на этику и эстетику 20 столетия, на русскую культуру в целом.

24.Литературно-критический аспект творчества религиозных мыслителей начала 20 века .

Литературная жизнь начала 20 века не может быть полноценно воспринята, если мы не учтем созидательного участия в ней русских религиозных философов. Труды Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, наполненные аллюзиями и реминисценциями из русской классической и современной литературы, посвященные проблемам творческого самосознания, роли интеллигенции в переломные эпохи, так или иначе оказывались в гуще литературно-критических дискуссий. Нередко случалось, что философы и критики выходили к одним и тем же болевым точкам российской действительности, уповая на русскую интеллигенцию, способную к просветительской миссии, и русскую литературу как высшую форму проявления отечественного сознания.

В знаменитом сборнике «Вехи» (1909) философы, публицисты и критики повели тревожный пророческий разговор о грядущих трагических событиях в России. Острое предчувствие надвигающейся беды пронизывает статьи Н.А. Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда», С. Н. Булгакова «Героизм и подвижничество», М. О. Гершензона «Творческое самосознание», П. Б. Струве «Интеллигенция и революция», С. Л. Франка «Этика нигилизма».

Спустя 60 с лишним лет другой русский мыслитель – А. И. Солженицын – напишет о том, что идеи, изложенные в «Вехах», были «возмущенно отвергнуты всею интеллигенцией, всеми партийными направлениями от кадетов до большевиков. Пророческая глубина «Вех» не нашла сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации». Вневременное, общечеловеческое – то, что составляет теперь подлинную сокровищницу литературных оценок, мнений, сбывшихся прогнозов, - получает признание читателей лишь через многие десятилетия.

Русские философы предостерегали Россию от вторжения бескультурья, звали к религиозному гуманизму. И в этом отношении они оказались методологически созвучны разнообразным течениям так называемой «новой критики».

Н. Бердяев «Кризис искусства»

В. Розанов «Легенда о Великом инквизиторе Достоевского»

С. Булгаков

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО – течение в русской критической мысли 40-50-х гг. 19 в.

Основной признак: утверждение принципиальной самобытности культуры русского народа. Это не только литературная критика, а еще и богословие, политика, право.

КИРЕЕВСКИЙ

Русская литература может стать мировой литературой. Есть не только право сказать всему миру, но и наша обязанность. Наша обязанность делать литературу непохожей на европейскую (именно потому, что мы так не похожи на Европу). Русская словесность имеет возможность, ей есть что сказать и она обязана писать не как в Европе.

Утверждение самобытности, народности.

Пафос славянофильства: за постоянный контакт с другими культурами, но без потери собственной идентичности («Воззрение русской словесности»)

Пишет о состоянии русской литературы: «Красота однозначительна с правдой» (из христианского мировоззрения)

Вопрос эволюции поэта как человека: «Нечто о характере поэзии Пушкина».

И. Киреевский «Обозрение современного состояния литературы»

Разрабатывал теорию славянофильства.

Вечный тезис решается так: «Народность – отображение в художественном творчестве глубинных основ общенародных идеалов»

«Корень и основа – Кремль (защищенность, идея государственности), Киев (идея русского государства, крещение Руси, всенациональное единство), Соровская пустынь (идея служения человека Богу), народный быт (культура, наследие) с его песнями».

Идея русской художественной школы – узнаваемая традиция в современной культуре:

в литературе: Гоголь

в музыке: Глинка

в живописи: ИвАнов

Исследования по богословию. Сформулировал разницу между светским и религиозным (церковным) искусством: житие и рассказ о человеке? икона и портрет? (что в человеке вечного и что в человеке сиюминутного?)

А. Хомяков «О возможностях русской художественной школы»

Передовой борец славянофильства. Занимался провокационными «поединками».

Народность – не просто качество литературы: «Искусство в слове необходимо соединено с народностью». «Самым подходящим жанром литературы является эпос, но с ним сейчас большие проблемы».

Классический эпос у Гомера (созерцание – спокойный, но анализирующий взгляд), чтобы получить истинное понимание.

Цель современных романов – анекдот – необычность. Но раз так, то это не может характеризовать эпос, следовательно, роман – это не эпос

Ст. «Несколько слов о поэме Гоголя». Гоголь, как и Гомер, хочет зафиксировать народность, следовательно, Гоголь = Гомеру.

Возникла полемика с Белинским.

Гоголевская сатира – «наизнанку», «читай наоборот», «читай между строк».

К. Аксаков «Три критические статьи»

Ю. Самарин «О мнениях «Современника», исторических и литературных»

14. Проблемное поле русской критики в 1850-1860-е гг. Основные концепции и представители

ЗАПАДНИКИ – материалистическое, реальное, позитивистское направление.

Белинский западнический идеолог.

1. Революционно-демократическая критика (реальная): Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Салтыков-Щедрин.

2. Либерально-эстетическая традиция: Дружинин, Боткин, Анненков

Эпоха «шестидесятых годов», не вполне соответствующая, как случится это и в 20 веке, календарным хронологическим вехам, ознаменована бурным ростом общественной и литературной активности, которая отразилась в первую очередь на существовании русской журналистики. В эти годы появляются многочисленные новые издания, среди которых «Русский вестник», «Русская беседа», «Русское слово», «Время», «Эпоха». Меняют свое лицо популярные «Современник» и «Библиотека для чтения».

На страницах периодических изданий формулируются новые общественные и эстетические программы; быстро приобретают известность начинающие критики (Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Страхов и многие другие),а также литераторы, вернувшиеся к активной деятельности (Достоевский, Салтыков-Щедрин); бескомпромиссные и принципиальные дискуссии возникают по поводу новых незаурядных явлений отечественной словесности – произведений Тургенева, Л. Толстого, Островского, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Фета.

Литературные перемены во многом обусловлены значимыми общественно-политическими событиями (смертью Николая 1 и переходом престола к Александру 2, поражением России в Крымской войне, либеральными реформами и отменой крепостного права, Польским восстанием). Долго сдерживаемая философско-политическая, гражданская устремленность общественного сознания при отсутствии легальных политических институтов обнаруживает себя на страницах «толстых» литературно-художественных журналов; именно литературная критика становится открытой универсальной платформой, на которой разворачиваются основные общественно-актуальные дискуссии. Литературная критика окончательно и отчетливо смыкается с журналистикой. Поэтому изучение литературной критики 1860-х годов невозможно без учета ее социально-политических ориентиров.

В 1860-е годы происходит дифференциация внутри демократического общественно-литературного движения, складывавшегося в течение двух предыдущих десятилетий: на фоне радикальных воззрений молодых публицистов «Современника» и «Русского слова», связанных уже не только с борьбой против крепостного права и самодержавия, но и против самой идеи социального неравенства, приверженцы прежних либеральных взглядов кажутся едва ли не консерваторами.

Общими установками на прогрессивное социально-освободительное развитие были проникнуты оригинальные общественные программы – славянофильство и почвенничество; на идеях либерализма поначалу строил свою деятельность и журнал «Русский вестник», фактическим руководителем которого был еще один бывший соратник Белинского, Катков.

Очевидно, что общественная идейно-политическая индифферентность в литературной критике этого периода – явление редкое, почти исключительное (статьи Дружинина, Леонтьева).

Широко распространенный в публике взгляд на литературу и литературную критику как на отражение и выражение актуальных проблем приводит к небывалому росту популярности критики, и это вызывает к жизни ожесточенные теоретические споры о сущности литературы и искусства в целом, о задачах и методах критической деятельности.

Шестидесятые годы – время первичного осмысления эстетического наследия Белинского. Однако журнальные полемисты с противоположных крайних позиций осуждают либо эстетический идеализм Белинского (Писарев), либо его увлеченность социальной злободневностью (Дружинин).

Радикализм публицистов «Современника» и «Русского слова» проявился в их литературных воззрениях: концепция «реальной» критики, разработанная Добролюбовым, учитывающая опыт Чернышевского и поддержанная их последователями, полагала «действительность»,представленную («отраженную») в произведении, главным объектом критических усмотрений.

Позиция, которая называлась «дидактической», «практической», «утилитарной», «теоретической», отвергалась всеми остальными литературными силами, так или иначе утверждавшими приоритет художественности при оценке литературных явлений. Однако, «чистой» эстетической, имманентной критики, которая, как рассуждал А. Григорьев, занимается механическим перечислением художественных приемов, в 1860-е годы не существовало. Поэтому «эстетической» критикой называется течение, которое стремилось к постижению авторского замысла, нравственно-психологического пафоса произведения, его формально-содержательного единства.

Другие литературные группы этого периода: и славянофильство, и почвенничество, и созданная Григорьевым «органическая» критика – в большей степени исповедовали принципы критики «по поводу», сопровождая интерпретацию художественного произведения принципиальными суждениями по злободневным общественным проблемам. «Эстетическая» критика не имела, как другие течения, своего идейного центра, обнаруживая себя на страницах «Библиотеки для чтения», «Современника» и «Русского вестника» (до конца 1850-х годов), а также в «Отечественных записках», которые в отличие от предыдущей и последующей эпох не играли в литературном процессе этого времени значительной роли.

Другим общественно-литературным течением середины 60-х годов, снимавшим крайности западников и славянофилов, было так называемое "почвенничество". Духовным его вождем был Ф. М. Достоевский, издававший в эти годы два журнала - "Время" (1861-1863) и "Эпоха" (1864-1865). Сподвижниками Достоевского в этих журналах являлись литературные критики Аполлон Александрович Григорьев и Николай Николаевич Страхов.

Почвенники в какой-то мере унаследовали взгляд на русский национальный характер, высказанный Белинским в 1846 году. Белинский писал: "Россию нечего сравнивать со старыми государствами Европы, которых история шла диаметрально противоположно нашей и давно уже дала цвет и плод... Известно, что французы, англичане, немцы так национальны каждый по-своему, что не в состоянии понимать друг друга, тогда как русскому равно доступны и социальность француза, и практическая деятельность англичанина, и туманная философия немца".

Почвенники говорили о "всечеловечности" как характерной особенности русского народного сознания, которую наиболее глубоко унаследовал в нашей литературе А. С. Пушкин. "Мысль эта выражена Пушкиным не как одно только указание, учение или теория, не как мечтание или пророчество, но исполнена и м н а д е л е, заключена вековечно в гениальных созданиях его и доказана им,- писал Достоевский.- Он человек древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления ("Пир во время чумы"), он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что русский гений знает их, понял их, соприкоснулся с ними как родной, что он может п е р е в о п л о щ а т ь с я в них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить все многообразие национальностей и снять все противоречия их".

Подобно славянофилам почвенники считали, что "русское общество должно соединиться с народною почвой и принять в себя народный элемент". Но, в отличие от славянофилов, (*10) они не отрицали положительной роли реформ Петра I и "европеизированной" русской интеллигенции, призванной нести народу просвещение и культуру, но только на основе народных нравственных идеалов. Именно таким русским европейцем был в глазах почвенников А. С. Пушкин.

По словам А. Григорьева, Пушкин "первый и полный представитель" "общественных и нравственных наших сочувствий". "В Пушкине надолго, если не навсегда, завершился, обрисовавшись широким очерком, весь наш душевный процесс", наши "объем и мера": все последующее развитие русской литературы - это углубление и художественное осмысление тех элементов, которые сказались в Пушкине. Наиболее органично выразил пушкинские начала в современной литературе А. Н. Островский. "Новое слово Островского есть самое старое слово - народность". "Островский столь же мало обличитель, как он мало идеализатор. Оставимте его быть тем, что он есть - великим народным поэтом, первым и единственным выразителем народной сущности в ее многообразных проявлениях..."

Н. Н. Страхов явился единственным в истории русской критики второй половины XIX века глубоким истолкователем "Войны и мира" Л. Н. Толстого. Свою работу он не случайно назвал "критической поэмой в четырех песнях". Сам Лев Толстой, считавший Страхова своим другом, сказал: "Одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть Н. Н. Страхов".